Эльмира Нетесова - Заказанная расправа
Участковый и следователь шли почти на ощупь, боясь включить фонари, чтобы не спугнуть, не насторожить преступника. В кармане Рогачева лежали наручники, приготовленные для Афони. Участковый старался идти тихо, но часто оступался, чертыхался шепотом. Время от времени они останавливались, вглядывались в ночь, озираясь по сторонам, искали привычные силуэты погоста. И снова шли.
Рогачев вслушивался в ночь. Не идет ли следом Афоня? Не крадется ли за ними убийца? Но вокруг безлюдно и тихо, словно вся земля превратилась в одно большое кладбище — без единого дыхания и звука.
У Славика и так, непонятно почему, бежала по телу дрожь. А тут еще Степаныч, как назло, громко выругался на лягушку, выскочившую прямо из-под ног. Славик дернулся, Семен смущенно хмыкнул и замер — приметил кладбищенскую ограду, кресты совсем рядом. Он толкнул Рогачева локтем в бок, а у самого лоб покрылся потом. Всякое в жизни перевидел. Да вот ходить на кладбище ночью не приходилось. И хотя в свои немалые годы разумом все понимал, но поневоле срывалось дыхание, волосы на голове шевелились.
Как только свернули к могилам, запахло плесенью, сыростью. Славик, заставляя самого себя, шел мимо могил, внимательно вглядываясь в очертания каждой. Не мелькнет ли где рядом фигура человека? Не притаился ли на какой-нибудь скамейке Афоня?
— Давай послушаем, пригнись за ограду, — предложил участковому Рогачев и тут же в ужасе отпрянул. Из кустов с шумом вылетела птица. Что-то прокричав, села на дерево. Славик обеими руками вцепился в ограду могилы, колени дрожали, ладони вспотели. Но поворачивать назад не хотелось.
— Пошли! — позвал Семена. И только сделал шаг, под ногою громче выстрела треснул сухой сучок.
— Мать твою! — сорвалось невольное.
— Ты что! Не ругайся на кладбище! Покойники обидятся, — услышал шепот Костина. — Куда мы премся? Давай его здесь подождем. Тут вход. Его-то он не минует. Не полезет через забор. А когда появится, мы следом за ним проберемся. Там и увидим, зачем он сюда ходит, — предложил участковый. И указал на скамью в густых кустах.
Скамья уже была сырой от росы, но выбора не имелось.
— Закурить охота, — усевшись, сказал Семен.
— Не вздумай! Терпи! Афоня, говорили, не курит. Такие за версту табачный запах чуют. Поймет, догадается и сбежит из-под носа. Потом его сюда на аркане не затянешь. Кто добровольно полезет в ловушку?
— Понимаю. Просто поделился с тобой, — согласился участковый, вздохнув.
— А может, он вообще не придет. И мы зря проторчим, — заметил Славик.
— Да ладно. Вспомню молодость. Тогда, бывало, и дольше ждал, придет ли на свиданье моя? Ох, если б знал тогда, что меня ожидает, на край света от нее убежал бы, — признался Степаныч.
— Тихо. Кажется, шаги, — насторожился Рогачев. И вскоре оба увидели человека…
Ночь словно только и ждала этого момента. Из черноты неба выглянула луна, осветила погост неземным зеленоватым светом и несуразную фигуру мужика в самом начале кладбищенской аллеи.
Участковый и следователь сидели не дыша, боясь пошевелиться, зорко следили за Афоней. А тот вышел на середину аллеи, остановился. Низко, до самой земли поклонился на три стороны и сказал:
— Здравствуйте, мои хорошие! Вот вы меня видите!
— Значит, он нас засек! Во козел! Раньше пришел. Теперь прикалывается! Ну слышь, поздоровался с нами! — хотел встать Костин.
— Подожди! — удержал его Рогачев.
— Здравствуй, моя красавица, Катерина! — обратился Афоня к свежей могиле убитой переселенки и поклонился ей до земли.
Двое на лавке удивленно переглянулись. И услышали:
— Как здоровьичко твое? С кем нынче свиделась? Видать, отошла от сердца боль? Ишь, цветочки на твоей клумбе живые! Поливаешь их? И хорошо! Об детях не тужи, они догляжены и ухожены. С голода не маются! Одна просьбичка к тебе имеется! Сыщи мою Нюру! Передай ей, измаялся я без нее. Все сердце запеклось в тоске. Пусть придет, появится, жду ее всякий день. Слышишь меня, Катерина? — спросил так громко, что участковый вздрогнул.
— Хороший спектакль устроил, гад! — заметил Рогачев и вжался в скамейку, услышав прямо над головой голос птицы. Она будто ответила Афоне.
— Благодарствую, что говоришь со мной. Скажи моей Аннушке, всегда ее помню. Обязательно принесу ей пряников и леденцов на Троицу! А вот обувку ей пока не подыскал. Зато платок раздобыл. Пусть подвяжется и носит, не застуживает головушку. Передай ей от меня, — достал из сумки платок и положил возле могилы Катерины. Подошел к другой могиле, поклонился, поздоровался, забубнил что-то невнятное, присел на траву рядом. Следователь с участковым подошли поближе, чтобы понять, разобрать слова. Они остановились совсем близко.
— Эх-х, Игнат Тимофеевич, я ли не знаю этой доли? Кому теперь легко? Оно хоть раньше, хоть сейчас, косит горе людей, косой смерти валит. А они живут. И счастливей нас! Как и ты! Теперь тебе забот поубавилось! И я тебе вот тут плащик принес, в деревне раздобыл. От дождя им укроешься, — сопнул носом и попросил глухо: — Витюшку, коль встретишь, — ведь то ж, военный, — скажи, что принесу ему к зиме валенки. Не станет ноги морозить. А пока одеялку ему передай. В холода укроется. Он завсегда застывал в зимы. Я ж ему куртку в прошлом годе передал. А он, видать, еще не взял ее. Все плачется, что поморозился. Уж весь я по нем изболелся. Скорей бы свидеться, остаться вместе с ним насовсем, навечно, — ткнулся головой в могилу, долго сидел вот так, молча, неподвижно, как изваяние.
Следователь и участковый ходили следом за Афоней, не совсем понимая, что происходит.
— Касатушка, Лушенька, подошла ли тебе та кофта? Как и просила ты, все справил. С пугала в твоем саду снял. Чужие люди не носили. А и тебе та одежка памятью была дорога. Верно, что порвалась малость. Ну да ты сама баба — справишься…
Афоня разговаривал с мертвыми, как с живыми, словно хорошо знал их и виделся всякий день. Он оставлял возле могил старую одежду. Извинялся за ветхость. Обещал в другой раз принести что-нибудь получше и поновее.
— Ежели мои мужики и выселенцы не побьют меня навовсе, завтра тебе сахару принесу и хлеба. Чайку попьешь. Знамо дело, с голодухи помирать тяжко. А и кто нынче накормит? Вкруг единая нужда! Как перенести людям? Сердце, глядючи на все, заходится болью! — жаловался какой-то покойнице-старухе:
— Ты до сотни годочков доскрипела. Нынче бабы до веку не добирают. Молодые мрут, как мухи. И родят мало. Боятся. А и неспроста. Одного-двух, и то тяжко на ноги ставить. Да и тех не всякая родит. Даже это разучились делать! — сетовал вслух.
Участковый давно все понял. Ему уже порядком надоело ходить за Афоней от могилы к могиле, слушать сдвинутого мужика. Но следователь не спешил возвращаться в деревню и промокшей, усталой тенью тащился следом за бомжем. А тот здоровался, кланялся могилам и говорил с ними бесконечно.
Кто называл Афоню нелюдимым молчуном, тот очень ошибался. Здесь, на погосте, вероятно, даже мертвые уставали от его болтовни. Он не обошел своим вниманием никого. И, казалось, вот-вот повернет в обратный путь — в деревню. Но Афоня не торопился. Он свернул в пустующий угол погоста, где среди буйной поросли кустов и молодых деревьев стоял единственный крест.
— Сергунька! А я тебе гостинцев принес! Может, не совсем то, что ты любишь, но все ж побалуешься малость. Не обижайся, что не все получилось, как хотел. Но ты, Божий голубь, знаешь — нелегко сегодня гостинцу достать! А я так хочу тебя порадовать! Веришь мне, Господень цветок? — вытаскивал из карманов кулечки с семечками, горсть леденцов, несколько сушек и кулек ягод. Все это он положил прямо на могилу. Став перед крестом на колени, помолился тихо, посидел молча, а потом попросил:
— Отрок непорочный, ты как ангел перед Господом! Попроси за Виктора, сына моего! Пусть примет, не даст пропасть несчастному. А если сжалишься, то и за меня замолви слово! Пора уж на покой к Отцу Небесному. Как устал я от жизни на земле! Нет тут теплой радости! Лютует хуже стужи злоба человечья. И нет от ней ни проходу, ни продыху! Ничто не радует! Сжалься! Упроси укоротить земные муки мои! — заплакал человек, содрогаясь всем телом.
Участковый, увидев это, рванул с кладбища так, что кусты затрещали. Не мог он больше подсматривать, следить за Афоней, ему стало невыразимо стыдно.
Семен Степанович убегал с кладбища, как нашкодивший мальчишка. Он никогда никому не рассказывал, что его вырастила бабка. Верующей она была. Жила не как все. Никого не обсудила, не обругала и не обидела. Всегда смотрела с доброй улыбкой на лице. Никогда не ложилась и не вставала, не помолясь Господу. Ни одного дела не начинала, не испросив у Него помощи и благословения. Может, потому обходили их избу наводнения, пожары, воры и голод, лихие болезни и горести.
Бабка всегда была спокойна. Никого никогда не ругала. Учила внука добру, пониманию и состраданию к людям. Лишь один раз она заплакала горько, узнав, что ее любимый внук Семушка решил стать милиционером.
