Андрей Таманцев - Леденящая жажда
Трубач вздрогнул. Сколько он спал? Как? Только пять минут?
Ему казалось, будто прошла вечность… Так, еще минут пятнадцать — силы потребуются, и все. Он легко приказывает себе заснуть, и тут же, едва задремывает, снова погружается в видения. Только бы не старый кошмар!
…Снова болото. Никого нет. Пусто. Где все? «Они умерли и ушли под землю…» — почему-то промелькнула в голове странная мысль, словно в голове прозвучал чей-то незнакомый голос. «Если Светка еще жива, то она должна быть здесь… Ищи!» Он полз долго, чуть не утонул в этом противном, теплом торфе. Но ее нигде не было. Вот что-то белое мелькнуло между кочками. Что, что это? Рука. Это ее рука. Ее пальцы. Она умерла. Она так не хотела умирать!
— Просыпайся! Тебе пора вставать.
— Я не хочу!
— Почему?
— Потому что она умерла.
— Не верь ничему, пока не увидишь собственными глазами.
— Нет! Нет! Нет!
И он открыл глаза. Два пятнадцать. Дверь все еще заперта.
— Откройте! Позовите кого-нибудь! Откройте! — Трубач стучал в дверь. Никто не отзывался.
Только через пять минут дверь открыла та самая рыженькая санитарка.
— Ты зачем, дурочка, меня закрыла?!
— Нам так приказали, — испуганно ответила она.
— Кто?!
— Главврач. Он сказал, что вы слишком бурно на все реагируете.
— А как еще можно на все на это реагировать?
— Вы паникуете. А сейчас паниковать нельзя. Ни в коем случае.
— Да не паникую я, — как можно спокойнее произнес Трубач.
Санитарка недоверчиво кивнула. А потом вдруг закрыла лицо руками. Трубач ничего так не боялся, как женских слез, а тут они были еще и почти детские. Он с минуту растерянно смотрел на рыженькую, потом неуклюже притянул за плечи и стал гладить по голове, как маленького обиженного ребенка. ,
— Ну Настенька… Не надо… Все будет хорошо.
— У меня папа… Он тоже врач… Здесь, в больнице…
— Что — папа?
— Доктор сказал, что все… — И она задохнулась от рыданий.
Трубач стиснул зубы.
— А у меня сестра здесь.
— Да. Я знаю. Вы привезли ее ночью на мотоцикле.
— Да! Ты видела? Ты знаешь, что с ней?
— Лучше спросите врача.
— Да-да, я уже спрашивал, он сказал — все хорошо, я смогу ее увидеть. Пошли… Где она?
— Нет, — замотала она головой. — Нет.
— Что? — Трубач внимательно посмотрел ей прямо в глаза. Санитарка спрятала лицо.
— Нет, не надо… Настя опять закрыла лицо руками. Трубач побледнел.
— Все плохо?
Она молчала.
— Все плохо? Да или нет?
— Да… Она умерла. Утром.
Трубач оттолкнул медсестру и бросился в коридор. За окном день. Значит, он проспал несколько часов, но самое страшное — он проспал смерть сестры! Этого не может быть! Этого быть не может!.. Он рванул к дверям отделения, но через минуту вынужден был ретироваться: странные санитары в десантных ботинках навели на него стволы и приказали вернуться назад, в палату. Можно было, конечно, пробиться силой, но далеко ли бы он ушел, если вокруг не один десяток точно таких же «санитаров»?
— Настенька, милая, — бросился он в коридоре к рыженькой девушке как к самому родному на свете человеку. — Помоги мне, а? Помоги выбраться отсюда, мне очень надо. А я потом вернусь и помогу всем остальным. Я, кажется, сообразил, что надо делать.
— Ну… я не знаю, — нерешительно сказала рыженькая. Ей и хотелось помочь симпатичному приезжему, и было страшно нарушить приказ. — Нам капитан Печенев строго-настрого приказал: никого без разрешения не выпускать — карантин, эпидемия.
— Дурочка, ты же видишь, я совсем не болен. Видишь, я ни капельки не хочу пить? Ну же, милая! Решайся, только быстрей!
И Настя, вздохнув, решилась:
— Там, в конце коридора, женский туалет. Окно открывается, мы всегда через него бегаем, когда надо во время работы слинять… Ну сестры я имею в виду.
— Ясное дело. Те, что помоложе, да? — Она кивнула. — Ну тогда давай проводи меня к этому самому окну. Иди вперед, чтобы я кого-нибудь не напугал до смерти. А то будет потом какая-нибудь бедняжка со страху писаться, как мужика увидит. — Он залихватски подмигнул ей. — Чего хорошего, верно?
— Ничего хорошего, — засмеялась она, смущенно прикрывая ладонью рот.
— Не боишься?
— А чего бояться? В крайнем случае скажу, что вам стало хуже, уж извините, и вас пришлось… того, в морг… Ну вы понимаете, да?
— То есть скажешь, что я помер, так? Ну спасибочки тебе!
— Да вы уж извините меня, если что, ладно? — повторила она простодушно. — А только что еще-то говорить?..
И она была права.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Ленинград
7 декабря 1979 года, 11.42
На следующее утро Соня помнила только то, что вчера стало понятно, что у них с Кукушкиным нет ничего. общего. Все. кончено, это ясно как божий день.
Вот и хорошо. Замечательно.
И прочь сомнения. Она одна среди трусов и безумных. И неизвестно, что хуже.
— Семенов! Какие у нас планы на завтра?
— Соня, ты о чем? Завтра нерабочий день.
— У всех рабочий, а у нас — выходной? Значит, все? Значит, мы уже никому не нужны?
— Соня, я же тебя просил!
— Да что, в конце концов, происходит?!
— Соня, успокойся! Я спокойна.
— Вижу, как ты спокойна.
— Ты не видишь! Ты ни черта не видишь, Семенов, вот я завтра соберу иностранных корреспондентов…
Семенов схватил ее огромными руками и зажал рот:
— Дура! Ты что?! Молчи! Жить надоело?! Она вырвалась:
— Надоело! Надоело врать. Вы все трусы!
— Прекрати! Прекрати, я тебя умоляю! Тебе наплевать на себя — пожалуйста, зови кого хочешь, хоть повесься! Но мы-то при чем?
— Вы ни при чем! Вы чистые ученые, вам наплевать, что бомбу сбросили на Хиросиму, что газом потравили тысячи солдат, что динамитом взрывают людей! Вы ни при чем!
— Болтовня! Псевдогуманистическая болтовня!
— Нет, Семенов, есть гуманизм и антигуманизм, а псевдо — не бывает! — Она немного успокоилась. Выплеснула обиду и успокоилась. — Кукушкина не видел?
— Нет, еще не приходил. А зачем он тебе? «Действительно, зачем? Нам уже никто не поможет…» Она подошла к окну и закурила. Та самая пепельница, которую ей предстояло забрать домой. Помнится, ее сделал одноклассник — в походе, из коряги.
Дверь скрипнула.
Соня обернулась.
На пороге стоял Кукушкин, но почему-то не в пальто, а в измятом лабораторном халате. Лицо совершенно заспанное.
— Привет, Леша! — на ходу бросил Семенов, не обратив внимания на странный вид своего коллеги. В этот момент он был слишком занят разбором отчетных документов.
— Привет, — буркнула Соня и отвернулась к окну. Минуту Кукушкин будто колебался, отвечать на приветствие или нет, потом медленно и членораздельно произнес:
— Здравствуйте.
Тут даже до Семенова дошло. Вежливостью и вниманием к окружающим Леша никогда не отличался. И вдруг такие церемонии… С чего бы это?
— Кукушкин, ты что, спал здесь?
— Да, заработался вчера и подумал, что ехать домой нет смысла.
— Интересно… А ты не хочешь помочь нам прибраться здесь?
— Нет.
— Что — нет???
— Не хочу.
— Откровенно. Ну ладно, на нет и суда нет.
Соня не выносила, когда в бытовую речь вставляют всякие пословицы или поговорки, а Семенов часто прибегал к неиссякаемым ресурсам народной мудрости. В любой другой момент она бы обязательно отпустила какую-нибудь колкость по этому поводу, но не сейчас, когда это ее особенно раздражало.
— Соня! — позвал вдруг Кукушкин.
— Да? — не оборачиваясь, ответила она.
— Ты вроде хотела со мной поговорить?
— Нет.
— Извини за вчерашнее. Может, все-таки поговорим?
— Не о чем, — сухо ответила Соня.
— Ну прости. Я просто был занят.
— Кукушкин, я не обижаюсь. Как я могу обижаться на погоду? На время? На отрицательно заряженные электроны? На бесконечность, на вакуум?..
— Так я для тебя пустое место?
— Нет, не пустое, а очень даже полное. Полное дерьма!
— Прости…
И Кукушкин ушел в другую комнату. Соня даже не обернулась.
Вокруг продолжали мельтешить люди, все носились с папками, кипами бумаг, со скрипом выдвигались ящики столов, позвякивали тщательно упаковываемые в стружку колбы и мензурки…
Вдруг крупная капля прочертила на стекле широкую дорожку, скатываясь вниз к подоконнику, затем еще одна и еще.
— Ты что делаешь, идиот?! Брось сейчас же! Ты что, с ума сошел?!
Этот крик Семенова оборвал все остальные звуки. Визгливый, испуганный, истеричный.
— Эй, кто-нибудь! Вызовите «скорую»! Господи! Помогите мне! И все вон из комнаты!!!
Соня метнулась на крик.
То, что она увидела, было похоже на страшный сон. Пол был усеян осколками стекла, повсюду брызги, и среди всего этого хаоса лежал Леша, тяжело дыша и корчась в судорогах. Он умирал.
