Черный подснежник - Сергей Иванович Зверев
Тот сунул руку за пазуху и принялся вручать каждому по сухарю, строго приговаривая:
– Быстро-то не жрите, сосите, чтобы подольше хватило.
– Володенька, Володенька мой, сыночек! – Черная фигура качалась у околицы, протягивая мальчику руки для объятий.
Тот позволил себя обнять и тут же протянул матери мешок из-за пазухи.
– Вот держи, продуктов и леркаствов привез, – солидно сказал мальчик, кивнул в сторону своих спутников: – С танкистами вместе приехал.
Женщина вдруг качнулась низко в поклоне:
– Спасибо, вам ребята, что Володеньку моего целого-невредимого довезли. Самое дорогое он, что осталось у меня.
– Это он нам помог, – похвалил мальчишку лейтенант. – Отважный он у вас, золотой человек растет! Настоящий! – И тут же осторожно спросил: – А вы не слышали шум или звуки грузовика днем? Чужих не видели в лесу на торфяниках иди в поселке?
Женщина отрицательно покачала головой, махнула на гомонящих детей рукой:
– Давайте в дом, застудитесь.
На прощание лейтенант тепло обнял своего провожатого, а тот просвистел на ухо ему:
– Шпашиба.
Танкисты уже пошли по поселковой улице, совещаясь, в какой дом лучше заглянуть, как их остановил слабый оклик:
– Постойте. – Мать Володи одна осталась снаружи и сейчас с трудом, пошатываясь, догоняла советских бойцов. Задыхаясь от усилий, она с трудом продолжила: – Не хотела я при детях говорить, да и соседка все-таки наша… Стыдно… – Женщина замялась, но через пару секунд решилась на откровенность: – Соседка наша, Агаша, она… сегодня у меня лопату просила.
Женщина снова в смущении замолкла. Соколов удивился:
– И что, может что-то по хозяйству понадобилось?
В ответ его собеседница покачала головой:
– Какое хозяйство, она живет одна, муж на фронте третий год уже как. А всех коров, курей у нас фашисты давно конфисковали, они тут постоем все три года у нас сидели. Лопата у нее и своя имеется. Зачем ей еще одна? Да еще и зимой. Сейчас ведь посадкам не время, земля железная, яму в огороде мужику не вскопать, не то что женщине. Странно это все, да и… в поселке говорят, что с немцем она путалась тут одним. Так что вы лучше загляните к ней, дом на второй улице, на заборе свастика нарисована, сразу увидите.
– Ладно, спасибо, – поблагодарил Алексей и пошел в направлении, указанном женщиной.
Возле дома они с удивлением взглянули на забор вокруг участка, который в лунном свете чернел от ругательств и свастики, нарисованных углем. Алексей остановил напарника:
– Покарауль на улице, если у нее немцы в сообщниках, то могут следить за домом. Автомат на боевом взводе, село наше, но мародеры где-то рядом. Осторожно!
Младший сержант кивнул, уложил для стрельбы дуло в руку и сделал шаг в темноту, так что забор практически скрыл его от постороннего взгляда. Из Омаева мог бы получиться отличный разведчик, благодаря навыкам бесшумной маскировки и меткой стрельбы, которым его обучил еще дед на охоте в горах Краснодарского края. Не раз шустрый парень выручал экипаж своим умением ходить без единого звука и снайперской стрельбой. Поэтому его командир отлично знал, что можно смело шагать внутрь избы из прогнивших бревен, пока Омаев прикрывает с улицы проход во двор. Он коротко стукнул в незапертую дверь и шагнул в полутьму сеней. Глаза привыкли к полумраку, через приоткрытую щель пробивался отсвет пламени из топящейся печи, по дому тянуло запахом готовой каши.
– Хозяйка, – негромко позвал Соколов, только никто ему не ответил.
Вдруг что-то грохнуло за стеной, и Алексей сделал несколько шагов назад на крыльцо избы. Ему показалось, что он слышит глухие женские рыдания в низенькой постройке, что примкнула бревенчатым боком к дому. Рядом бесшумной тенью скользнул Омаев, но лейтенант коротким жестом показал – я сам, наблюдай за улицей. Соколов осторожно шагнул в низкий проем, вдохнул аромат выскобленного дерева и влаги – пахло баней. В дальнем углу зашевелилась темная бесформенная куча, он наставил туда свой маузер:
– Не шевелись или выстрелю! Хенде хох!
В ответ раздался горький женский плач:
– Да убей, убей хоть ты меня, только лучше всем станет. Даже смерть не берет!
Алексей опустил пистолет, шагнул в угол, но вздрогнул, прикоснувшись лицом к чему-то шероховатому, жесткому. Перехватил рукой предмет и отодвинул в сторону. Это оказалась доска с примотанной к ней веревкой с петлей. По-видимому, женщина пыталась покончить с собой, хотела повеситься, только доска с крюком не выдержала тяжести тела и оторвалась от потолка бани. Соколов даже предполагал, почему она пришла к такому решению. В поселок пришла советская власть, и теперь эта женщина, бывшая во время оккупации по своей воле или насильно любовницей немецкого офицера, терпела насмешки и оскорбления от своих односельчан. Ее ждет позор и презрение от окружающих до конца жизни, такие вещи, тем более в крошечном поселке, не забывают. Исписанный ругательствами забор и рассказ матери Володи подтверждали его догадки. Лейтенант коснулся в темноте чего-то мягкого:
– Послушайте, не надо так поступать, не надо. Ведь все еще изменится, станет лучше. Вставайте, я помогу вам, выйдем на улицу, вы подышите свежим воздухом и успокоитесь.
Женщина оперлась на предложенную руку, тяжело поднялась, все еще вздрагивая от тихих всхлипываний. Она качнулась и грузно пошла к выходу из бани. Локтем Соколов почувствовал, как от каждого шага колышется ее большой живот, и понял, что незнакомка беременна. У порога хозяйка дома вдруг сжалась в комок и прошептала с мольбой в голосе:
– Не могу я, не могу выйти отсюда, нету мне домой пути. Солдатик, пристрели меня, помоги закончить этот кошмар. Не хочу я жить дальше, не хочу, кончилась моя жизнь. Ведь я, дрянь такая, от немца ребеночка жду. За еду служила, обстирывала, в койку к нему ложилась, боялась с голодухи сдохнуть. А теперь и рожу скоро от фашиста. Соседи жизни не дадут. Тварь я последняя, только смерти и заслуживаю.
– Нет. – Алексей твердо покачал головой, он не осуждал несчастную. На войне видел всякое, знал, что иногда голод и лишения толкают людей на преступление, на проявление слабости, только еще знал, что они, потом стыдятся содеянного и заслуживают прощения. – Ребенок ни в чем не виноват, не надо его убивать. Вырастет, станет хорошим человеком, воспитаете его, как положено, по-советским правилам.
– Не вырастет. – Женщина обняла себя за плечи в ознобе. – Муж, когда с фронта вернется, забьет насмерть и его, и меня за предательство. И поделом будет. Не он, так соседи сожгут дом.
Соколов решительно тряхнул женщину за плечи:
– Ну и глупец будет, что не простит. Это слабость, а не предательство! И взрослые сильные мужики ломаются на войне, а вы женщина! Собирайте тогда документы, мы вас в Ленинград отвезем. Там госпиталь, врачи. Потом в эвакуацию отправитесь с ребенком или там останетесь! Выучите его, вырастите человеком. Может, он ученым станет, мир спасет от болезни или в космос полетит, ребенок не виноват, и вы не виноваты. Из-за одной ошибки нельзя две жизни губить, неправильно это.
Она неожиданно провела шершавой рукой по щеке молодого мужчины:
– Какой же ты хороший, спасти меня хочешь. Такую, как я, не спасать, а убить надо. Ведь у меня там немцы. – Женщина снова затряслась в тихих рыданиях. – Немцы в подполе, прячу я их. А сама боюсь. И рассказать боюсь, и помогать им боюсь. Умереть страшно и жить дальше страшно.
– В подполе немцы? У вас? – Алексей не удержался и схватил женщину за руки.
Та тряслась будто в лихорадке от страшного признания, которое так долго носила в себе.
– Как Красная армия село захватила, он сбежать не успел со своей частью. Отстал во время отступления и сюда вернулся. С несколькими солдатами спрятался в подполье у меня в избе, с тех пор живет там. Иногда они выбираются из деревни, чтобы еды себе добыть. Лопату вот сегодня попросили, тесно им там, говорят. А я молчу, от страха молчу. Ведь меня вместе с ними в тюрьму или в Сибирь сошлют в лагеря. Не хочу я страдать и бояться больше, поэтому и в петлю полезла, сил нет выносить. Нет выхода, не немцы, так свои или убьют, или в тюрьме сгноят. Кончилась моя жизнь, сама виновата, нагрешила. Даже смерть меня не забрала, никому я не нужна и ребеночек мой не нужен.
Она застыла с перекошенным от горя лицом, покорно ждала, что же решит советский танкист.
– Вы нужны ребенку, а ребенок нужен вам. – Соколов заговорил твердо, нет времени на жалость, но он точно понимал, что может помочь женщине. – Вы можете больше не бояться немцев, мы отвезем вас в Ленинград. Здесь вам больше нечего делать, берите документы, одежду и в путь. Я не расскажу никому о вашей ошибке, а вы начнете там новую жизнь.
В доме грохнула крышка погреба, и женщина содрогнулась от страха. Тотчас же
