Дембель против бандитов - Ахроменко Владислав Игоревич
— И что на Родине? — задумчиво спросил Илья, хотя уже приблизительно знал — что.
— Приняла меня Родина с распростертыми объятиями, и в каждом объятии было по нокауту, — выдохнул из себя инвалид. — Полк-то наш уже давно вывели, меня, как я понял, в погибшие записали. Документы мои где-то потерялись, денег почти не дали. Короче, набрали таких, как я, калек полный «борт» и отправили сперва во Владикавказ, а потом в Ростов, в военный госпиталь. Проторчал я там полтора месяца. Жрать нечего, холод, тоска, грязь… Инвалиды наши, у кого руки целы, по ночам на картинки дрочат, хрипят, скулят, жопами по простыням елозят. И водки ни грамма. Хотел даже руки на себя наложить — в последний момент санитары из петли вынули… Ну а вынув, избили хорошенько: мол, ты удавишься, а нам потом под суд? И понял я: когда младший сержант Ковалев был здоровый и сильный, был он Родине нужен. А когда, защищая Родину, лишился младший сержант Ковалев ног — на хрен он кому сдался.
— Ладно тебе, Дима… Никогда не надо путать Родину и государство, — укорил Илья и, спохватившись, поинтересовался: — А дальше-то что?
— А дальше… Дали мне эту самую инвалидную коляску, насовали каких-то бумажек, денег на дорогу выписали и домой отправили. А в Новокузнецк, где я живу, как сам понимаешь, только через Москву можно ехать. Выкатился я с вокзала на своей коляске, а дальше что делать — не знаю. Ну, приеду я домой, герой безногий, и что потом? Мать померла, когда я еще в сержантской учебке был, отец-шахтер в забое погиб, породой завалило. Одна сестра младшенькая, Оксанка, и осталась. Малолетка — только в прошлом году школу закончила. Вот и прикинул я, что буду ей, молодой и красивой, обузой. Ей-то небось и к подружкам хочется, и с кавалерами на танцы сходить, и на природу… А так придется с братом-героем дома сидеть, ухаживать, на колясочке возить. Денег-то у нее теперь не густо, наверное… Она-то в чем виновата? Чего я должен ей жизнь ломать? Пусть лучше считает, что брат ее Дима геройски погиб от пули супостатов, защищая конституционный строй. И похоронка на меня наверняка давно получена, и слезы по мне уже все отплаканы… И знаешь, Илюха, как подумал обо всем этом, тоска на меня в Москве нашла, точно как в ростовском госпитале. Думал еще на вокзале: раскачу колясочку свою инвалидную — и под поезд. А потом передумал… Короче, осмотрелся я, нашел дешевую забегаловку, заехал туда и нажрался в хлам. От души нажрался. В первый раз от души. Наутро в подсобке той тошниловки протрезвел — слава богу, поварихи, добрые тетки, там ночевать оставили. Протрезвел и понял: если вновь флакон водяры не засосу — кранты, подохну. Деньги, к счастью, были — вот я на них в Москве первую неделю и гудел.
— А в наш городок, к цыгану этому, как занесло? — мягко спросил Корнилов, разливая по стопочкам спиртное.
— Вот я и говорю — как все, — отреагировал Дима. — Деньги кончились, документы, что у меня были, то ли потерял, то ли украли. Знаешь, когда с того света вернулся и живешь в угаре, не до бумажек… И подвернулся мне в той тошниловке, где я бухал, какой-то молодой молдаван. Есть, говорит, для тебя хорошая работа. Согласишься — все тебе будет: и крыша над головой, и хлеб с маслом, и даже стакан водяры перед сном. Ну, выбора у меня, понимаешь, вновь никакого — выпил я с тем молдаваном, ударили по рукам. Отвезли меня на какую-то квартиру, накормили-напоили, побрили, вымыли и даже похмелили. Протрезвел, смотрю — а на хате той инвалидов, что в ростовском госпитале в девяносто седьмом: кто безрукий, кто безногий, на колясочке, вроде моей, кто слепой… Старики какие-то грязные, детишки неумытые, цыганки с тряпичными куклами, дауны с оплывшими мордами. И все о каких-то «точках» между собой базарят — у рынков, мол, подают лучше, а в метро теперь — хуже. А лучше всего, мол, в электричках. Как засек я слово «подают», так все и понял. Да и молдаван мне в тот же день объяснил, что за работа: милостыню клянчить. Короче, послал я его на хрен, руками до хохотальника не дотянулся, хоть в рожу сытую плюнул… Били меня, Илюха, не поверишь — в синий цвет. С коляски сбросили, отнесли в темный подвал, на сутки заперли. На следующий день опять тот молдаван приходит — мол, если не согласишься, это еще цветочки, а ягодки впереди. Короче, пришлось согласиться… Поставили меня на какой-то улице в Сокольниках, прямо на разделительной полосе, у перекрестка. Надели камуфляж, повесили на грудь картонку — мол, помогите на протезы собрать. Стоишь, бывало, в своей коляске на разделительной, слева-справа машины мчатся… А как остановятся на светофоре, подъезжаешь к самой крутой и молча руку вытягиваешь. Там я главную хитрость нищенства и постиг: никогда в глаза человеку не глядеть. Смотреть надо в переносицу — вроде у тебя честный и открытый взгляд. И стоишь, стоишь с протянутой рукой, смотришь этому крутому в навороченной тачке меж глаз. А «новый русский», что в тачке своей сидит, сразу что-то вроде невольного стыда испытывает: мол, у него «мерс» за сто штук баксов, и любовница длинноногая, и коттедж на Рублевке, но ведь он за это кровь мешками не проливал, а тут безногому парню на протезы не хватает. Давали, конечно, хорошо. Один чудак даже сто баксов сунул. Заныкал я эти деньги — думаю, хрен с ним, самое время куда-нибудь в другое место податься. Да нашел мой хозяин ту нычку.
— Бил? — нехорошо прищурясь, спросил Корнилов.
— Нет. На хате приподнял сзади с коляски — и на пол бросил. И так раз пять подряд. А на пол перед этим битого стекла насыпал. И сказал — еще один раз за подобным засечет, руки ампутирует, буду «самоваром»… Это которые без рук, без ног, уши вместо ручек, а хер вместо краника. И ампутировал бы — кто я для них? «Батрак» — так они меж собой нас и называют… Три месяца я на молдаван вкалывал как проклятый. Всего насмотрелся, всего наслушался. Кто бы мог подумать, что нищенство — и наука, и искусство, и бизнес! Опытный хозяин больше двух недель на одном месте «батрака» держать не будет — если уж человек примелькается, ему никто и рубля рваного не подаст. Вот и перекидывали нас из одного района в другой. Иногда нищих меняют, в карты проигрывают или продают — как меня, например.
— Кроме тебя, инвалиды войны там были? — спросил Дембель.
— Вроде до меня были, но сам я не видел. Хозяин мой как-то обмолвился, что собирается поездить по приютам, госпиталям да домам престарелых — новых «батраков» вербовать. Да не успел — то ли неприятности у него начались, то ли еще что, только продал он меня цыганам в Подольск. Но и там я долго не задержался: приехал этот самый Яша Федоров и выменял меня на пацаненка-беспризорника и задний мост к «КамАЗу». Точно вещь какую-то…
— Удрать не пытался?
— Без денег? Без документов? На этой коляске? Да и куда бежать — домой, к Оксанке? Думаешь, я ей нужен?
— Да уж… — Илья с трудом подавил в себе глубокий вздох. — Далеко не убежишь…
— Нашел я себе одну отраду: музыку, — при этих словах взгляд Димы неожиданно просветлел. — Я ведь когда-то в своем Новокузнецке музыкальную школу по классу аккордеона закончил, даже на Доске почета висел. Вижу — у Яши на антресолях футляр с аккордеоном пылится, попросил — дай, мол, может, вспомню чего. Ну, сыграл пару мелодий, вроде полегчало. А цыган, сукин сын, и это себе на пользу обратил. Играй, говорит, что-нибудь жалостливое или частушки какие, люди-то тебе больше давать будут. Знаешь, Илюха, а я и не против. Одно дело — когда просто с протянутой рукой в коляске сидишь, а другое — когда народ песнями веселишь. Вроде и не за убогость тебе деньги дают и водяру наливают, а как гонорар артисту…
Корнилов молча разлил остаток водки. Приподнял стопочку, аккуратно взвесил в руке, взглянул на собеседника исподлобья…
Глядя на Диму, вряд ли можно было сказать, что на долю этого молодого, симпатичного парня выпало столько испытаний, сколько хватило бы и десятку. Война, плен, инвалидность, унижения, скитания, рабство… А сколько таких Ковалевых после чеченской войны по всей России — безруких, безногих, с подорванной психикой, опустившихся, спившихся парней, которым бы жить и жить: жениться, растить детей, работать, учиться…
