Фредерик Дар - Голосуйте за Берюрье!

– Успокойся, Берю! – угрюмо говорю я ему. – Похоже, ты уже набрался, как свинья. Его это задевает за живое.

– Я? – протестует он. – Спроси у моего друга, сколько мы выпили... Все равно, что муравей пописал.

– Точно, – подтверждает Морбле, сопровождая свое утверждение великолепной икоткой.

Я шепчу Толстяку:

– И надо же было тебе приводить сюда этого старикашку, чтобы он путался у нас под ногами, как будто у нас без него не хватает неприятностей...

Чувство дружбы у Берю отлито из сверхпрочного чугуна:

– Я запрещаю тебе называть Пополя старикашкой!

Он потрясает большим пальцем, верхняя часть которого достаточна, чтобы за ним спряталась морская черепаха.

– Это вот такой парень! Он не дурак! Дай ему возможность хоть чуть-чуть заняться следствием и ты увидишь!

Я возмущенно ору:

– Валите оба отсюда, пьянчуги, иначе я вас упрячу в тюрьму как самых отъявленных бродяг, какими вы в действительности и являетесь!

Его Величество понимает, что я не расположен терпеть его выходки. С чувством собственного достоинства он берет под руку унтер-офицера.

– Идем, Пополь, не будем путать божий дар с яичницей!

– Все они бездари и иже с ними, – убежденно подтверждает Морбле.

Уф! Бывают моменты, когда Толстый успокаивает нервы, но бывают и моменты, когда он их напрягает до предела!

Когда компания «Объединенные свиньи» (официально более известная как «Свиные ножки») ушла, я прошу показать мне труп. Меня ведут через дверь в глубине гаража на первый этаж. Труп покоится на брезенте в малой гостиной. Врач без пиджака сидит перед столиком в стиле Людовика XV. Он лихорадочно что-то пишет.

Я представляюсь, и он поднимает свою маленькую головку в виде чайника без крышки. Его нос напоминает загнутый краник, уши – ручки корзины, череп сверху совершенно плоский.

– Каковы ваши первые впечатления, доктор?

Он страдает небольшим тиком: временами его правый глаз подскакивает до середины черепа.

– Этот человек, – заявляет он голосом озябшего евнуха, – получил удар в лицо. Удар был сильным, однако недостаточным, чтобы вызвать смерть или даже перелом. Он вызвал лишь нокаут. Жертва упала. Лицо упавшего оказалось примерно в полутора метрах от выхлопной трубы. У него не хватило сил подняться, и он умер.

Я склоняюсь над беднягой Ляндоффе. У него на лбу над левой бровью проступает ужасное синеватое пятно величиной с блюдце.

– Каким орудием была нанесена эта рана, доктор? – спрашиваю я.

– Кирпичом, – отвечает эскулап и подает мне лупу. – Посмотрите, четко видны частички жженой глины по всей поверхности травмы. Кирпич оказался первым, что подвернулось под руку.

– В котором часу, по-вашему, наступила смерть?

Он чешет свой нос:

– Полагаю, между двенадцатью и часом ночи.

– Спасибо, доктор. Составьте подробное заключение. В верхах зашевелились, и нам понадобятся серьезные материалы, чтобы произвести впечатление на этих господ.

Я обращаюсь к моей когорте инспекторов:

– А теперь мы перейдем к интимной жизни покойного. Что она собой представляла?

Хитрец Мартине берет на себя инициативу:

– Господин Ляндоффе был вдовец. Он жил здесь с дочерью и зятем, который работает начальником упаковочного цеха на мельнице. У дочери есть ребенок, ему год и четыре месяца. Кроме того, у них прислуга. Вот и все!

Нельзя быть более кратким. Я его благодарю кивком головы и иду знакомиться с семьей покойника. Его дочь красива. Это рыжеватая блондинка с кокетливыми веснушками, темными глазами и формами, находящимися там, где им и положено быть. Она в прострации.

– Я умоляла папу снять свою кандидатуру, – всхлипывая, говорит она. – Когда началась эта серия убийств, у меня появилось мрачное предчувствие.

Она вновь разражается рыданиями.

Я собираю в большой узел всю присущую мне тактичность и, подбирая такие голосовые модуляции, от которых потерял бы сознание разводной ключ, вкрадчиво говорю:

– Вы присутствовали вчера на предвыборном собрании?

– Нет, из-за ребенка.

– А ваш муж?

– Он был в отъезде и только что вернулся, четверть часа назад.

Вот те на! Мне это нравится! Зять разъезжает, в то время когда его тестя-мукомола отправляют молоть зерно у Господа Бога.

– Где он был?

– В Париже.

– По делам?

– Да.

Между тем28, как говаривал один мой знакомый торговец термометрами, входит супруг. Это высокий, худой, достаточно интересный парень, с черными бархатными глазами и в черном бархатном пиджаке. Брюнет с прической под Робера Оссейна29. Лицо у него осунувшееся то ли из-за смерти папаши, то ли из-за того, что он крепко гульнул в Париже.

А может быть, и из-за того и другого.

У него есть право взглянуть на мое удостоверение, поэтому он смотрит на него понимающе и вяло кивает, чтобы дать мне понять, что готов отвечать на мои вопросы.

– Этой ночью вы были в Париже? – спрашиваю я без малейшего скептицизма в голосе.

– Да.

– В какой гостинице?

– "Георг V".

– Спасибо.

Я охотно порасспросил бы его о подробностях вечера, но я слишком джентльмен, чтобы делать это в присутствии его жены.

– Как мне сказали, вы только что вернулись?

– Действительно.

– Спасибо. Мадам, – начинаю я новую атаку, оборачиваясь к рыжей блондинке. – Вы слышали, когда вернулся ваш отец?

Она отрицательно качает головой.

– Я очень крепко сплю. Сегодня утром меня разбудили лишь крики Августины.

– Сколько у вас ключей от двери, которая ведет в гараж?

– Два.

– У вашего отца был один...

– Оба, господин комиссар.

– Как оба?

Зять объясняет мне:

– Недавние события сделали моего тестя осторожным. Эта дверь в гараж могла бы позволить любому проникнуть без труда в дом. Он ее постоянно держал запертой и никогда не расставался с ключами.

– Этим и объясняется то, что я вынужден был взломать дверь, понимаете? – заканчивает Мартине.

– Понимаю. Пойдем теперь к Августине. Вы нас проводите, господин... э-э...?

– Дюрон, – представляется зять.

Глава XI

О изумление! О ярость! Угадайте, кого я обнаруживаю на кухне? Я не ставлю тысячу франков, это было бы выше официального курса, но ставлю девятьсот восемьдесят! Берю и Морбле.

Они сидят за большим столом и прихлебывают кофе, который им подала Августина. Августина – толстая, тучная, дородная баба с прической, напоминающей приют для путешествующих диких голубей. Она подливает им в кофе солидную дозу алкоголя.

– Что это значит? – возмущенно спрашиваю я.

– Сейчас я тебе объясню, – нечленораздельно бормочет Берю. – Так как утром делать было совершенно нечего, то хороший кофе с капелькой нашатырного спирта был бы кстати. Ну и мадемуазель, которая сама доброта...

Я завладеваю бутылкой, чтобы ее понюхать. Ни мое предчувствие, ни исходящий из ее горлышка запах меня не обманули: это, конечно же, кальвадос!

– Ты называешь это нашатырным спиртом?

– Нет. У нее его не оказалось. Ну и пришлось, как говорится, жрать раков, если нет рыбы, разве не так?

Не желая учинять скандал в присутствии вышепоименованного Дюрона, который меня сопровождает, я откладываю на более позднее время круиз в Сарказмово море.

– Господин Дюрон, – вкрадчиво говорю я, – не могли бы вы рассказать, чем занимались вчера вечером?

О! Как он подпрыгнул, мои рыбки! Ох и не любит же он намеков, этот пребывающий в печали зять.

Таящееся в вопросе подозрение сминает его лицо, словно туалетную бумагу. В мгновение, в одно-единственное мгновение этому красивому парню удается стать таким безобразным, как тридцать шесть обезьяньих задниц, висящих на одной палке.

– Что вы хотите сказать? – мяукает он.

– Ничего, кроме того, что сказал, – отвечаю я спокойно. – Я вас спрашиваю, что вы делали вчера в Париже?

Он сжимает челюсти, словно созданные, чтобы раскалывать орехи.

– Господин комиссар, я не вижу, чем мое времяпрепровождение в Париже может вас заинтересовать?

Ну, это уже переходит всякие границы! Вы прекрасно знаете вашего дорогого Сан-Антонио, цыпочки мои: терпение не относится к моим сильным сторонам.

– То, что вы не видите, не имеет ровно никакого значения, – наставительно говорю я ему, – важно, что вижу я.

Раздается рев, издаваемый Морбле.

– Паяльную лампу, в бога мать!.. – вопит экс-унтер-офицер. – Дайте мне паяльную лампу, и я заставлю его сознаться в чем угодно – в прошлом, настоящем и будущем!

Его Величество успокаивает Морбле до краев налитым стаканом кальвадоса.

– Так что, господин Дюрон?

– Дюрон, Дюрон, считай ворон! – напевает Берю, который никогда не упускает случая продемонстрировать обширность своей культуры.

Дюрон растерянно озирается вокруг. Он видит лишь враждебные лица. И самое враждебное среди всех – лицо Августины, которая, похоже, его более чем недолюбливает.

– Должен ли я говорить при прислуге? – поспешно спрашивает он.