Данил Корецкий - Отдаленные последствия. Иракская сага

«Боже мой, комплексная развертка», — подумал Маккойн. Он еще раз посмотрел на свои часы: было двадцать минут третьего. Часы на приборной панели «Хаммера» показывали шесть минут третьего, хотя их подводили на 55-й отметке, совсем недавно.

Капитан обернулся к Макфлаю:

— А сколько на ваших?

— Почти четверть, — буркнул профессор. — Слушайте, а когда мы наконец…

— Четверть чего? — перебил его Маккойн.

— Четверть третьего, если вам угодно.

По местной связи капитан опросил всех. На механических, электронных, кварцевых часах личного состава был полный разнобой — от двух ноль одной, до двух двадцати. У Шона Смита стрелки показывали два тридцать пять.

Это уже что-то новенькое, подумал Маккойн. На всякий случай он записал показания в журнал похода, после чего приказал выставить на всех часах ровно четырнадцать тридцать. Так было восстановлено единообразие, но капитан не успокоился. Подтверждались его самые худшие опасения, правда, подтверждались каким-то нелепым образом. Огромной силы подземный толчок, затем непонятная хворь во взводе, и тут же полное отсутствие связи, будто натовская Глобальная Система вместе со всеми ее спутниками-ретрансляторами, а также любые источники радиоволн в радиусе пятисот миль просто испарились… На этом участке они должны были проехать по меньшей мере четыре блокпоста, но не увидели ни одного, как корова языком слизала. А тут еще все часы спятили вдобавок.

Даже безмозглый Руни, похоже, что-то стал подозревать. Во взводе всего один радиометр (пороговыми счетчиками морпехи комплектуются только во время спецопераций, да и то батарейки из них тут же перекочевывают в навигаторы, приборы ночного видения и другие, более полезные устройства), и если он не врет, то средний фон здесь составляет 12 000 микрорентген в час. Не смертельно, хотя в сотни раз выше естественного фона и любой гражданской нормы. А судя по тому, что показания заметно уменьшаются по мере продвижения вперед, пик излучения они давно проехали. И сколько было там? Сорок тысяч? Сто? Триста? И где находился этот пик?..

— Палман докладывает, сэр, — подал голос радист. — Приближаемся к необозначенному населенному пункту, до него не больше двух километров. Какие будут указания?

Мако быстро глянул на карту. Верно, никакого населенного пункта здесь не значится, но это хотя бы легко объяснить: временное прибежище артели кустарей, добытчиков асбеста — такие поселки из наскоро обмазанных глиной хижин-шалашей возникают и исчезают слишком быстро, чтобы быть обозначенными на военных картах.

— Проходим по «форме ноль», — сказал Мако.

«Форма ноль» означает самую простую процедуру — проехали и забыли.

Радист передал сообщение Палману, искоса поглядывая на капитана. Он видел его грубое, лишенное всякого выражения лицо с коротким ирландским носом, похожим на совиный клюв, и холодными, будто сонными глазами. Мако одинаково мог сойти за бандюгу из Нью-Джерси, или водителя трака, или боксера-профессионала, вышибалу, каменщика, портового грузчика, телохранителя, хиропрактора — да за кого угодно… Если бы не капитанская форма. Мако был офицер, морпех, морской дьявол с перепонками между пальцев, и этим все сказано. Его солдатам иногда было достаточно просто видеть капитана, чтобы обрести почву под ногами. Никому и в голову не придет, что за этой бесстрастной маской может прятаться растерянность, недоумение или даже страх. Мако и сам так всегда считал. Точнее, он вообще не задумывался на эту тему, его вопросы самооценки мало волновали. Но в этот раз все сошлось таким образом, что растеряться было не стыдно даже капитану морской пехоты…

По крайней мере в одном Мако был уверен: отпраздновать победу с десантниками в Аль-Бааре им уже не светит.

«Черный Некромант из деревни Котлен!» — объявил глашатай. Хотя, возможно, должность этого человека с выбритой макушкой и необычайно пронзительным голосом называлась как-то иначе, но уборщику было все равно.

Глашатай встал перед святой комиссией, состоявшей из пяти мрачных типов в серых рясах и одного в белой рясе — очень приветливого и приятного на вид, и начал излагать суть дела:

— Котлен, поселок рудокопов, население двести тринадцать душ, собственность маркграфа Гийома Савойского. Уроженцы сей деревни — добрые и богобоязненные люди, никто из них никогда ранее в процессах святой церкви не участвовал… Итак, утром в Страстную Пятницу жители Котлена обнаружили, что вода начала уходить из колодцев. Уровень упал почти вдвое, а во дворах, что стоят на пригорке, влага сохранилась лишь на самом дне, перемешанная с грязью и мусором, что, конечно, делало ее непригодной для употребления. Обеспокоенные жители обратились за помощью к отцу Фернану, настоятелю приходской церкви, и тот накануне Пасхи окропил святой водой каждый двор и каждый котленский колодец, а также укрепил общей молитвой сердца и души прихожан. Однако вода не вернулась, а в праздничную ночь жители поселка слышали, как гудела и сотрясалась земля, что сочли за дурное предзнаменование.

Управляющий маркграфа Савойского, он же староста деревни Маттеус Фишль снарядил нескольких мужчин спуститься в старую шахту, которая выходит к подземному озеру, питающему все колодцы в округе, и посмотреть, что там происходит. Они обнаружили, что озеро сильно обмелело, и своими глазами видели, как посреди водной глади взметнулась исполинская длань и ударила в свод пещеры, отчего произошло трясение земной тверди, и на озере возникла огромная волна, едва не обрушившая пещеру. Когда волна улеглась, мужчины Котлена увидели, что со дна озера поднялись несколько скал, доселе там не замеченных, и на одной из них лежал этот юноша в своем бесовском наряде. При нем оказалось несколько предметов, необычный вид которых ясно говорит о том, что они служат для колдовских целей и, возможно, именно с их помощью этот молодой человек чинил вредоносное колдовство для жителей Котлена…

Глашатай умолк и подал знак своему помощнику. Тот внес в зал прикрытый тканью поднос и поставил его на стол перед комиссией. Когда ткань была сдернута, на подносе оказались мобильный телефон, МП3-плеер с наушниками и размокшая пачка сигарет «Кент». Комиссия внимательно осмотрела данные предметы, после чего приветливый монах в белой рясе спросил уборщика:

— Что вы делали в этой пещере?

В голосе звучало неподдельное участие. Хоть караул кричи. И тон доверительный, интимный, будто только два человека на всем свете — белый монах и уборщик Клод Фара — понимают, о чем тут речь, и способны разобраться в этом запутанном деле.

Ответ был готов заранее.

— Я не знаю, — сказал уборщик чистую правду. И добавил: — Не помню.

Монах кивнул, не удивился.

— Ваше имя? Имя вашего отца? Название местности, откуда вы родом?

— Этого я тоже не помню.

— Вы больны? — догадался монах.

— Да.

— Страдаете душевно?

— Да.

— Приступы падучей?

— Я не знаю.

— Видения?

Фара пожал плечами.

— Вот здесь у меня темнота, — он постучал пальцем по виску. — Мне трудно отвечать на ваши вопросы.

Свихнуться и в самом деле было немудрено. Его день или два везли на телеге и наконец привезли в «Женеву», которая на самом деле оказалась не той веселой Женевой, где жили многие приятели Клода Фара и где он сам не раз отрывался в дым, а какой-то деревней с обмазанными известью домами и узкими улочками, по которым текли реки нечистот. Отовсюду сбегались люди в чудовищных одеждах, похожие на массовку из фильмов про Ван Хельсинга. День был жаркий, но все мужчины были укутаны в толстые куртки, на ногах — плотные женские колготы, и воняло от них жутко. А у женщин выбриты лбы, у некоторых чуть не до самого темени. Жесть. Но при этом все они бежали рядом с телегой, где сидел на высоком стуле связанный Клод. Бежали, кривляясь и гримасничая, или просто стояли и пялились на него, как на инопланетянина, и орали: «Некроманта везут! Черный некромант!»

Что такое «некромант», Фара не знал. Он подозревал, что это слово тоже связано с расовой сегрегацией, но кто так нарушает его священные права человека и гражданина, понять никак не мог. И потом — где полиция? Где суды? Где, наконец, газетчики? Кому жаловаться? И вообще — куда он попал? И каким образом — не на моечной же машине приехал? Хотя именно на машине он и свалился в холодную воду!

Как только он пытался разобраться во всех несообразностях, начинала жутко болеть голова. Это было выше его понимания.

Клода долго возили по улицам на потеху публике, а потом была высокая стена, толстенные дубовые ворота, а за ними — какие-то каменные казармы и мрачная башня, по сравнению с которой панельные многоэтажки в арабских кварталах показались бы монументами безоблачного счастья. По двору бегали свиньи и козы, и сновали монахи в черных и серых рясах, у которых при виде Клода выкатывались глаза и отваливались челюсти.