Андрей Щупов - Мессия
— Это еще почему?
— Да вот потому!
— Ладно, пусть. Но твой-то отец небесный всемогущ, его фантазия, чай, посильнее моей.
— Дурак ты, Митя, — старик-китаец нервно пощипывал мочку уха. — Живешь-живешь и никак не можешь понять, что не с той целью мир создавался. Не ублажать нас призвана эта земля. Уж ей-то прекрасно известно, что такое человеческая справедливость. Земля — плантация душ, и так уж устроено, что произрастать лучше всего из навоза. Там наверху цветочных оранжерей не задумывали. В семь дней Бог сотворил планету, на которой рано или поздно в результате бед и борений возникнет прекрасное, коему суждено будет пополнить ряды небесной рати. Может, ты слышал что-нибудь о падших ангелах? Так вот на их место и приходят лучшие из людей. В этом и заключается главное предназначение человеческого мира. Сразу по достижению прежнего числа ангелов наступит предсказанный апокалипсисом конец света. Небо свернется, земля исчезнет.
— Хорошенькое дело! Исчезнет… А с нами тогда что будет? — Мазик встревоженно оглянулся на меня.
— Если такое и случится, то еще не скоро…
— Чухня! — Митя громко фыркнул. — Свернется, исчезнет… Что вы его слушаете! Я же знаю откуда он начитался этой галиматьи. Весь его тронный зал листочками из библии оклеен!
— А ты видел? — обозлился Горыныч.
— И видел! Ты сам меня пару раз туда пускал. Я, понятное дело, занимался тем, чем и положено заниматься в подобных местах. Но одним глазком все же глянул. И, конечно, сообразил, откуда ветер дует.
— И откуда же он дует?
— Да из нужного места!
— Дядь Вить! Они же сейчас драться начнут!
— Эй-эй! Господа присяжные! — я ухватил Горыныча за руку. По-моему, он тянулся к массивной серебряной вилке. — Разве ж так спорят о боге?
— Держи его крепче, Серега, — Митя ухмылялся. — Один раз я уже фонарь ему ставил, — засвечу и повторно.
— Только телевизора моего тебе уже тогда не видать, — пообещал я. — Что за скандалисты такие! По любому поводу друг на дружку кидаются! Да охолонись же, Горыныч!..
Под моей хваткой старик-китаец обмяк. Зоя ласково погладила его по плечу.
— Ты же знаешь нашего Митьку. Горячий, как кипяток.
— Остудить некому, — проворчал Горыныч.
— Ладно, старый, не ворчи, — Митя кинул в мою сторону озабоченный взгляд. Мою угрозу насчет телевизора он, видимо, воспринял всерьез. Трубка мира была для него предпочтительнее. — Чего нам ссориться из-за ерунды? Мы же не можем проверить, правду или нет прописали в твоих листочках. Нет бога, есть бог — какая разница? Один хрен, не видим и не слышим.
— Ох и дурак же ты, Митя, — Горыныч смиренно вздохнул. — Видно, горбатого могила исправит.
— Естественно!..
Виктор с усмешкой взглянул на меня, вполголоса проговорил:
— Очень напоминает кое-что. Не находишь?
Я промычал что-то нечленораздельное и ниже склонился над тарелкой.
— Кощунство и откровение… Как просто одно уживается с другим.
— Еще бы! — я хрипло прокашлялся. — Считай, что ты на редкостном спектакле. Не так уж часто наши соседи ударяются в рефлексию.
— Странная у вас тут рефлексия.
— Какая уж есть…
Горыныч тем временем продолжал скорбно раскачивать головой.
— Гореть тебе, Митя, в аду, — это, как пить дать. Ничего-то ты не понимаешь, а хуже того — не желаешь понимать. О мире ладненьком возмечтал… Зачем же тогда ребенку расти, набираться ума, постепенно покрываться морщинами и сединой? Пусть сразу бы становился умным да сорокалетним… Суть-то в том и таится, чтобы двигаться, значит, от малости ввысь. Само собой — через прорву преград.
Деловито сдвинув стаканы в шеренгу, Митя принялся разливать вино.
— Ладно, Горыныч, не гундось. Ад — так ад. Чай, и там жить можно.
— Слушать тебя страшно! Это ж ад! Котлы с варевом!..
— Что-то насчет варева этого я крупно сомневаюсь, — Митя задумчиво осмотрел опустевшую бутылку со всех сторон. — Черти плохи и я плох — стало быть, мы одна шайка-лейка? Чего же им тогда меня поджаривать? Или они тоже на отца небесного подрабатывают? А где же об этом сказано, а? Нестыковочка получается!..
— Плох-то ты плох, да только до черта тебе расти и расти. И потом они компанейства не любят. Могут и своего с полным удовольствием изжарить и сожрать.
— Может, и так, Горыныч, но только гореть нам в аду вместе. Мне за пьянство и богохульство, тебе за твоих псов шелудивых.
— Верно, гореть, — старик китаец как-то сразу сник. — Хотя думаю я, что должна быть в законах небесных какая-то оговорка. То есть насчет псов. Ну и вообще самого разного.
— Разного не разного, а как ты появляешься во дворе, все шавки до единой в подвалы прячутся. Не зря говорят, что худого человека они за версту чуют.
— А вот и хрен тебе! Напополам с редькой! — старик китаец аж вспыхнул. Митяй наступил на его застарелую мозоль. — Паршивая кошка мудрее твоих псов. Что они могу чуять? Самые подлые из всех существ. Лают и оглядываются на хозяина. Чуть что — в кусты. И за котами мастера бегать, пока те не дадут сдачи. Или, скажем, человек с палкой — худой человек? Ладно, худой. А инвалид на костылях?.. То-то и оно! Лаять-то будут на обоих, потому что ничего твои псы чуять не могут. Потому как ни сердца, ни мозгов, — одна рабская душонка. За сахарок — хвостом виляют, а отвернешься — и тотчас укусят.
— Они и на почтальонов гавкают, — сонно сообщил Мазик. — От тех типографской краской несет, а они ее терпеть не могут.
— Вот-вот! — Горыныч обрадованно кивнул. — А ты про чутье толкуешь. Все почтальоны, выходит, сволочи?
— А где ты их видел этих почтальонов?
— Но ведь были когда-то, ходили по подъездам.
— Я тоже помню, — поддакнул Мазик.
Ободренный поддержкой, старик-китаец почувствовал себя за столом более уверенно.
— В общем, Митяй, шакалья порода — твои псы. Вроде гиен и кайманов.
— Так ты за это их губишь?
— Чего же гублю-то?.. Я живу ими, — Горыныч обиделся. — Кого-то коровы кормят, а кого-то, значит, и овцы с голубями.
— А тебя, стало быть, собаки.
— И что с того? Виноградный сок — то же кровь. Только сладкая. Однако пьем, не смущаемся.
— Ох и устала же я, — потянувшись, Зоя потрепала Мазика по голове. — Пойдем-ка почивать, золотце. Если хочешь, заснешь у меня.
— Я здесь останусь, — Мазик насупился.
— Не спорь, малец, — Митя погрозил ему пальцем. — То, что мужик ты самостоятельный, знаем. Но сегодня тебе лучше побыть под присмотром.
— Иди к черту! Я здесь останусь. С бабушкой… — На глазах у подростка показались слезы.
— Пусть остается, — вмешался я. — Он знает что делает.
— Знаю, — глазенки моего голубиного подельника сердито блеснули. — И знаю, что ни Виктор, ни ты не выпили ни капли. Трезвыми хотите остаться?
— Хотим, — в тон ему подтвердил я. — Потому что на этот день у нас намечено важное дельце.
Мазик растерянно заморгал.
— Правда, важное?
— Очень…
Старик-китаец слеповато поглядел на часы.
— Тогда давайте, господа хорошие, сворачиваться. Шестой час уже. Можно сказать, утро.
— Да… Ночка выдалась славная, гори она синим пламенем.
— Пошли, Мазик, — я подмигнул подростку. — Прогуляемся перед сном.
— Куда? На улицу? — Зоя протестующе округлила глаза.
— Да нет. В подъезде немного подышим.
Виктор окинул нас понимающим взором, незаметно для остальных пожал мне локоть.
УТРО. ПЛОЩАДЬ. ДВОРЕЦ
Говорят, утро вечера мудренее. Видимо, далеко не всякое. Да и какое там утро, если мы практически не сомкнули глаз. Проходя мимо Зоиной квартиры, я услышал приглушенный плач. А возможно, это мне только показалось. Чего не примерещится после такой ночи.
С домом я не прощался. Он мало что значил для меня. Впрочем, как и Митяй с Горынычем. Увы и еще раз увы… К расставаниям и нескончаемой смене старых и новых лиц я успел привыкнуть. Помашите вслед уходящему поезду, — рука обязательно устанет. Попробуйте пропустить мимо себя несколько эшелонов и вы не заметите, как сами собой руки окажутся в карманах, горечь и острота сгладятся. Когда-то все было иначе. Расставаясь на неделю, мы впадали в скорбь, а, прощаясь с гостеприимными хозяевами, не стеснялись плакать. И даже дом этот — кирпичную пятиэтажку, утопающую по весне в яблоневом белоснежном мареве, я, конечно, любил. Но сколько печальных секунд пролетело с тех пор, сколько безвинных щепок просыпалось на грешную землю! Соседи из новеньких начинали жизнь в нашем доме с пилы и топора. Вероятно, их можно было понять, — кому-то яблони застилали свет, кто-то опасался ворья, заползающего в квартиры под прикрытием густых насаждений. Каждый из них спилил совсем понемногу — по три-четыре деревца, но в сумме этого хватило. Дом оказался в окружении безобразных пеньков, а я, охладев поначалу к соседям, постепенно охладел и к дому. Что-то он безвозвратно утерял. Глядя на него, я отчего-то вспоминал «Вишневый сад» Чехова. Наверное, у нас приключилось что-то похожее. И мое расставание с домом, с живущими в нем, а, вернее сказать, внутренний разрыв, произошло значительно раньше. Но Мазику я все же кое-что сказал. Еще до того, как он отправился спать. Иначе могло бы получиться жестоко. Я и без того бросал его в тяжелой ситуации. Мы просто вынуждены были объясниться. То есть, разумеется, я не стал посвящать его в наши сумасшедшие подробности, я только намекнул, что мы можем не вернуться. Всего-навсего. И я обещал, что не забуду о нем, если все обойдется. Обиженно пошмыгав, Мазик поинтересовался степенью вероятности нашего возвращения. Я предположил, что это где-то пятьдесят на пятьдесят, и Мазик немедленно сказал: «врешь». Я не стал ломаться и отнекиваться. Он действительно был без пяти минут мужчиной, и с ним не стоило хитрить.
