Андрей Воронин - Мертвый сезон
– Правда? – незнакомец, казалось, удивился еще сильнее. – Вот это – художник?
Чернушкин тоже посмотрел на Завьялова и вынужден был признать, что приезжий прав. Пару месяцев назад Костя отрастил бороду, чтобы придать своей широкой дубленой физиономии более артистичный вид. Борода была черная как смоль, густая и жесткая, и Завьялов теперь смахивал не столько на художника, сколько на разбойника с большой дороги, каковым он по сути и являлся. В данный момент он о чем-то сварливо спорил с соседом. Слов было не разобрать, но интонации не оставляли сомнений: Костя, как обычно, качал права.
– Ученик, говорите? – заинтересовался приезжий. – Ну-ка, ну-ка, позвольте полюбопытствовать...
Повернувшись к Чернушкину спиной, он опять поправил сползающий ремень сумки и неторопливо зашагал в сторону Завьялова. Собеседник толкнул Костю локтем, тот перестал орать и сосредоточился на потенциальном покупателе. Степан Степанович вздохнул, и было отчего: он собственноручно сплавил свой заработок этому крикуну. Уж если Костя вцепится в покупателя, тому волей-неволей придется раскошелиться...
Он видел, как приезжий, остановившись возле завьяловского стенда, какое-то время разглядывал его картины. Потом потерявший терпение Костя подлез к нему сбоку и что-то сказал. Покупатель тоже что-то сказал – судя по глубокомысленному виду, который напустил на себя Завьялов, спросил цену. Костя ответил; покупатель рассмеялся, покачал головой и опять что-то сказал, кивнув в сторону Степана Степановича. Чернушкин похолодел, потому что понял, о чем идет речь: мол, что ты мне тут заряжаешь, вон у человека и картины лучше, и цены божеские, не то что у тебя...
Завьялов, хмурясь, посмотрел на него поверх плеча покупателя. Взгляд был мрачный, многообещающий, и Степан Степанович понял, что настала его очередь отправляться за продуктовые ларьки – "на процедуру", как это называлось у Кости. Страшна была не столько боль, сколько предстоящее унижение; к тому же Степан Степанович не сомневался, что деньги у него отнимут – все, сколько есть, независимо от того, купит что-нибудь приезжий или нет.
Между тем покупатель, все еще тихонько посмеиваясь, вернулся к нему.
– Вот эту заверните, пожалуйста, – попросил он, – и вот эту, конечно, которая у вас подороже.
Действительно, прекрасная работа. Чувствуется, что написана от души. Для себя делали?
– Да нет, – зная, что надо бы приврать, но, как всегда, машинально говоря правду, признался Степан Степанович, – просто, наверное, было такое настроение...
– Да, – сказал покупатель, – настроение чувствуется. Чувствуется, что, работая над ней, вы не о деньгах думали, не о том, кому и за сколько ее впарите... Очень хорошая вещь, правда! Долго писали?
– Два меся... – начал Степан Степанович, увидел выражение лица приезжего и поправился раньше, чем его недоверчивая улыбка распустилась до конца: – Полтора часа.
– Славно, – радуясь неизвестно чему, произнес незнакомец и, изогнувшись, выудил из заднего кармана джинсов бумажник. – Извольте получить. Если я не ошибаюсь...
Он назвал сумму – вслух, громко и отчетливо. Чернушкин похолодел вторично – не оттого, что сумма была неправильная, а оттого, что Завьялов стоял теперь в каких-нибудь трех метрах за спиной у приезжего и внимательно прислушивался к их разговору, сверля Степана Степановича недобрым взглядом.
Расплатившись, приезжий пожелал Степану Степановичу творческих успехов, забрал покупки и удалился. Чернушкин трясущейся рукой засунул деньги в карман. Глаз он не поднимал – смотреть на Завьялова ему было страшновато; пока Костя оставался вне поля зрения, можно было думать, что все как-нибудь обойдется, рассосется само собой.
– Ну что, Стаканыч, козел тебя нюхал, – послышался у него над ухом знакомый грубый голос, – крысятничаешь помаленьку? Мы о чем договаривались? Что ж ты, гнида старая, общество подводишь? Знаешь, как это грамотные люди называют? Демпинг! А за демпинг, знаешь, что бывает? Не знаешь? Санкции! А ну, пойдем, я тебе все это подробно растолкую...
– Ну, чего, чего? – слабо упираясь, забормотал Чернушкин. – Какой еще демпинг, Костя, ты что? Ну, попросил хороший человек скинуть маленько... Что же мне, совсем без заработка оставаться?
– Пойдем, пойдем, – кладя ему на плечо волосатую ручищу, сказал Завьялов. – Без заработка он останется... Только о себе думаешь, Стаканыч! А что людям детей кормить надо, это тебе как – по барабану?
Сопротивляться было бесполезно. Придерживая Чернушкина за плечо, Завьялов увлек его за продуктовые ларьки, где дырявая тень жестких пальмовых листьев лениво шевелилась на выгоревшей, замусоренной траве газона. За ними лениво, нога за ногу, плелись еще двое художников. Чернушкин их знал – вполне обыкновенные, приличные люди, с одним из них Степан Степанович когда-то любил сыграть в шахматы...
Первый удар в солнечное сплетение застал его врасплох, и Чернушкин непременно упал бы, если бы Завьялов не удержал его, схватив свободной рукой за грудки.
– Как ты... Как ты смеешь, сопляк? – выдавил Степан Степанович, когда к нему вернулась способность дышать. – Ведь я же тебя, мерзавца, учил!
Он действительно был поражен до глубины души тем простым фактом, что Завьялов осмелился поднять руку не просто на пожилого человека, а на своего школьного учителя. Костя, однако, не выглядел смущенным.
– Ничего, – сказал он, с наслаждением наматывая на кулак рубашку Степана Степановича, – раньше ты меня учил, теперь я тебя поучу. Глядишь, и тебе моя наука пригодится, как мне твоя пригодилась...
Он занес руку, намереваясь ударить свою жертву по лицу. Степан Степанович зажмурил глаза, но удара почему-то не последовало.
– Извините, – услышал он смутно знакомый голос, – вы, кажется, заняты, маэстро...
Чернушкин открыл глаза и увидел своего покупателя, который с доброжелательной улыбкой смотрел на него, как бы между делом удерживая левой рукой занесенную для удара руку Завьялова. В правой руке он держал две только что купленные у Степана Степановича миниатюры.
– Проходи, мужик, у нас тут свой разговор, – свирепо буркнул Завьялов. – Сам, что ли, не видишь? Своих неприятностей тебе мало?
– Видите ли, – даже не повернув к нему головы, продолжал покупатель, – вы забыли поставить на работах автограф. А работы-то хороши! Хотелось бы... как это... увековечить имя автора на его бессмертных творениях.
– Ты чего, придурок, русского языка не понимаешь?! – разъярился Завьялов. – Я тебя сейчас так увековечу, что мать родная не узнает! Руку пусти!
Приезжий наконец снизошел до того, чтобы его заметить.
– Да ты, приятель, не только рисовать не умеешь, – мягко сказал он, продолжая сжимать запястье Завьялова, который был выше его на добрых полголовы. – Ты и выражаешься так же, как картины пишешь. То, что ты намерен со мной сделать, называется не увековечить, а изувечить.
– Да какая, хрен, разница? – сказал Завьялов и выпустил рубашку Степана Степановича с явным намерением засветить приезжему между глаз.
– Разница есть, – спокойно объяснил приезжий, делая какое-то трудноуловимое движение сначала коленом, а потом рукой, в которой держал миниатюры, – и сейчас ты ее почувствуешь.
Вторая половина фразы была адресована телу, которое тихо лежало лицом вниз на газоне, не подавая признаков жизни. Откровенно говоря, Степан Степанович ничего не понял. Приезжий стоял там же, где и раньше, все так же слегка улыбаясь, и по-прежнему держал в правой руке вынутые из полиэтиленового пакетика миниатюры. Сумка, как и прежде, висела у него на плече, солнце светило с безоблачного неба, отражаясь в темных линзах его очков, а вот Костя Завьялов, потеряв всякую охоту качать права, отдыхал, уткнувшись носом в жесткую и пыльную траву выгоревшего газона. Чернушкину пришла в голову мысль о сердечном приступе, но, посмотрев на шестерок Завьялова, он понял, что ошибся: те, похоже, разобрались в ситуации очень быстро и теперь медленно пятились, норовя нырнуть за угол палатки.
– Стоять, – не поворачивая головы, скомандовал приезжий, и они послушно остановились. – Когда этот клоун очухается, передайте ему... Впрочем, вы ведь все равно не передадите, у вас для этого кишка тонка. Ладно, свободны, я сам разберусь.
Опустившись на одно колено, он перевернул Завьялова на спину, покопался в сумке, вынул оттуда шариковую ручку в красивом металлическом корпусе – сразу видно, что фирменную, дорогую, – снял колпачок и вдруг принялся, сильно нажимая, писать прямо у Кости на лбу.
"В следующий раз сломаю руку, – читал через его плечо Степан Степанович, – а если не угомонишься, убью и брошу в море. Желаю творческих успехов".
Закончив писать, приезжий поставил точку с такой силой, словно хотел ее вытатуировать, спрятал ручку, подобрал с земли картины и выпрямился во весь рост.
