Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора
Пошел к двери.
– А это что?
Он обернулся. Надежда держала в протянутой руке лоскут бумаги. Апти вернулся, взял бумагу. Увидел: «Апти-абрек».
– В кормушке нашли. Лошаденок наших увел. И расписочку оставил, – рвался голос у председательши. – Шибко аккуратный гость наведался. Ну что мне думать прикажешь? Верить не хотела, не могла на тебя думать, пока вот об это не ожглась.
– Саид, – обессиленно выдохнул Апти. – Яво дело.
Подставлял побратима Саид, в лапы милиции толкал со всеми потрохами, изобретательно. Напоминал о себе хвост отгрызший.
– Так не ты писал, че ли? – взмолилась, втиснулась в напряженную думу абрека Надежда.
Долго смотрел на нее Апти.
– Хлебом клянусь, – сказал наконец. – Тобой, Надя, клянусь. Сапсем с ума сходил без тебя. Как могу твоим людям обиду делать?
– Дак че же не приезжал? – горестно спросила она.
– Боялся, – сокрушенно признался Апти.
– Господи, кормилец ты наш трусохвостый! Меня-то за что измучил? Я все глаза проглядела… ждала!
– Зачем ждала? – дико, исподлобья глянул абрек.
Встала Надежда, неистово полыхая синевой глаз.
– Затем и ждала, чтобы… накормить. А там и приголубить, коль… заслужишь.
И, шагнув к Апти, не совладав с собой, обняла, прильнула к долгожданному, очищенному от коросты подозрения.
Его ловили на мушку из засады, бил колтун в горах, разъедала тухлая слякоть одиночества. Жизнь пронеслась своим чередом, чтобы выплеснуть в конце концов вот это существо, доверчиво дрожащее, бесценное, в кольцо его рук.
– Теперь для тебя жить буду, – потрясенно сказал он.
Подкова знала, зачем сунуть его с вечера в горячую бочку с водой, знала, когда пробудить, чем одарить.
Упруго и жарко напитывалось все существо кровью желания. О Аллах, не отнимай его из оставшейся жизни!
Перед утром он Проснулся, как и заказал себе, – в шесть, затемно. Открыл глаза, осторожно повернул голову. В глазах вызрел, вытеплился отсвет женского дорогого лица.
Он спала так тихо… Апти замер, чтобы уловить ее дыхание. Уловил. И оранжевый покой затопил его. Еще оставалось время, чтобы все продумать. Они осядут с женой где-нибудь на русской равнине, пока не кончится страшное время. Дубов рассказывал, что лесов у орси на плоскости столько, что птице не облететь за одну луну. Там можно затеряться так, что ни один шайтан-генерал не найдет. В лесах он прокормит Синеглазку, есть карабин и патроны. Потом, когда появятся сыновья, они все уедут в Казахстан, к своим. Он найдет там мать. И все станет совсем хорошо…
Хряснуло, задребезжало окно от грубого стука. Вздрогнула и проснулась Синеглазка. Села рядом с мужем. Крикнула, не открывая глаз, звонко и чисто:
– Кто?
Нежный сироп сна все еще струился с ее обнаженных плеч, стекал на брачное ложе по острым бархатным чашам груди.
– Открой, Надя, – сказал за окном надорванный, сиплый голос.
– Фе-едя, – узнала она голос брата, блаженно потянулась и вдруг, осознав все, что есть, что может быть, затравленно глухо вскрикнула.
– Молчи, – шепотом, одними губами велел Апти, бесшумно прыгнул в угол, где оставил одежду.
– Ох, что нам?… Куда ты? – простонала она.
– Открой, я тут буду, – отозвался Апти. Тоскующе оглядел жесткие вертикали стен: клетка. Окон нет. Выход только через комнату, куда войдет Дубов. Это его голос влетел сюда через открытую дверь, из другой комнаты. – Открывай, – ломая себя, повторил он.
Взял у стены карабин. Через ладонь потек к сердцу холод надежной стали. Он оставил щель в двери. И увидел через нее, как вошел Дубов: шагнул из сеней черный милиционер. Пошел к столу, опустился на лавку и закаменел в неподвижности.
– Феденька, ты чего? – качнулась к нему сестра. – Что стряслось, братик?
– Перекусить… найдешь? – раздельно и сипло спросил командир.
Он смотрел из-под козырька фуражки мертвым взглядом на дверь, и Апти, отшатнувшись от щели, оперся плечом о стену. Ощутил, как цепенеет в ледяном панцире спина. Ну вот и встретились.
– Щас, Феденька, мигом! – хлопотала вокруг стола сестра, доставала из печи чугун, резала хлеб, прижимая его к ночной рубахе на груди.
Придвинув снедь к Дубову, опустилась на лавку рядом с ним, взяла под руку, прижалась. Он взял ломоть, откусил, стал медленно жевать. Под пепельной щетиной на скуле картечиной катался желвак.
– Да что с тобой, братик? – передернулась в ознобе Надежда. – Беда какая? Убили кого, че ли? Твоих?
Федор все жевал, и фуражка, нахлобученная на уши, шевелилась на его голове. Постарел командир, сильно постарел – жадно вглядывался Апти в столько раз снившееся ему лицо.
– Кого, говоришь? – прожевал, глотнул Дубов. – Да уж нашел он кого, с-с-стервец. Удружил.
– Кого, Федя? – со страхом склонилась к столу, заглянула брату в лицо Синеглазка.
– Зампредоблисполкома из города прибыл, заночевал у нашего предрика Мазиева. Обоих и… – рубанул ладонью по столу Дубов, – порешил из шмайсера наискосок.
– Господи, когда?
– Часа три назад. Весь район на ноги подняли, аулы прочесываем. Мои там с фонарями по сараям шарят. Вовремя смылся. Однако цидульку оставить не забыл. Грамотеем стал, корешок. Научил на свою голову.
– Каку цидульку, Федя?
– «Каку»… – дернув щекой, передразнил Дубов. – Ты б, Надежда, со словами построже, все ж председательша, не хухры-мухры. Каку? А вот таку. Третью по счету.
Полез в нагрудный карман, выудил мятую бумажонку, пришлепнул ее ладонью к столу. Надежда вгляделась, слабо, придушенно охнула.
– Что так? – поднял брови Дубов.
– Ниче, ниче, Федя…
– Третью писулю нам оставляет. Магазин грабанул, сторожа ухлопал, коров из Ножай-Юрта увел. Теперь сразу двоих шишек ухайдакал. Что ж ты так вызверился, друг сердешный?… мало тебе навару с добра людского, на кровицу потянуло? М-м-м… – закачался, замычал, обхватив голову, Дубов.
– Тогда и эту поимей для количества, – непонятно весело, не в лад с ситуацией, сказала Надежда.
Резво метнувшись к шкафу, достала и положила перед братом листок с каракулями. Дубов пригнулся, сличил со своими, стал подниматься.
– Эт-то у тебя откуда?
– Все оттуда, Федя. Мы ее теперь вместо лошаденок ваших станем запрягать.
– Лошадей увел?! Давно?
– Аккурат вчера. Собралась седня к тебе нести. А ты вот он, сам явился.
– Та-ак, – свирепо сопнул Дубов. Стал сгонять складки гимнастерки с тощего живота на спину. Затянул ремень потуже, на две дырки. Уперся кулаками в стол. – Ну, проводничок ты наш, дай время, свидимся. Ай как нужно свидеться!… Уж я расстараюсь для такого дела!
– Не за тем гоняешься, – звеняще сказала сестра. Стояла она прислонившись к стене, дрожала на губах отчаянная улыбка.
– Это как? – грузно, всем корпусом развернулся к ней Дубов.
– Не того ищешь, Федя.
– Ты вот что… Ты в загадки не играйся, – ощерился Дубов.
– Сел бы ты, – откачнулась от стены, шагнула к брату Надежда. – Ты, Федя, присядь, а я тебе кое-что для соображения подкину. Моих баб не пробовал щупать?
Дубов изумленно, гневно моргал.
– Гладкие они стали, – смиренно пояснила сестра, – прям сплошной секрет для уполномоченных, измаялись, бедолаги, отчего такая гладкость? Закрома до донышка выскребли, молоко, масло до последней фляги вывозят, а бабы мои все живут, вроде как святым духом питаются. Да еще частушки распевают. Самые удобные мы теперь для Советской власти: не питаемся – и веселые. Однако оттого вдвойне подозрительные. Жуть как беспокоит уполномоченных такая катаклизма на нашем селе: какое упущение по службе допустили?
– Ты б к делу поближе, времени у нас маловато, – заворочал шеей в воротнике Дубов, тесен стал воротник. – К тому же время такое, война.
– А у вас все время такое, сколь себя помню! – нещадно хлестнула словами сестра.
– У кого… у нас? – уставился на свои кулаки Дубов.
– Ты меня, Федя, в кутузку спровадь, чтоб знала сестра, каку правду братику говорить, а каку в тряпочку шептать, – тихо посоветовала Надежда.
Не ответил Дубов, горько, измученно смотрел на сестру.
– Я все это к тому: пока вы за Апти-абреком по горам гонялись, он мой колхоз кормил. Бабам, ребятишкам с голоду пухнуть не давал. Свиней диких бил да нам подбрасывал. А то видали бы твои уполномоченные молоко с нашей фермы. Потому и говорю, товарищ майор, не за тем гоняешься.
Озадаченно пялился на сестру Дубов: не укладывалось услышанное в голове.
– Так что возьми эти бумажки, начальник, и на гвоздик повесь, – ядовито закончила сестра. – Не Апти их писал, гадюка одна, по имени Саид, коего Апти недодавил по мягкости своей. Его и лови, того самого, что отряд Криволапова на засаду немецкую вывел. Ну, дошло, че ли?
– Это что… Апти, проводник мой, у вас в кормильцах объявился?
