Михаил Нестеров - Один в поле воин
– Андрей, – позвал Яцкевича Белоногов, – можешь посмотреть у меня.
– Друг! – Яцек бросился к Сергею и буквально вырвал у него из рук лист бумаги. Вернувшись на свое место, Андрей начал торопливо переписывать, изредка качая головой. – Неужели я такой плохой? – скороговоркой бросал он, то и дело поглядывая на дверь.
Рожнов сидел в соседнем классе и смотрел на монитор. Все пять человек, снимаемые скрытой камерой, были у него как на ладони. Полковник, наблюдая за командой, делал пометки в своем блокноте.
– Что такое гетеросексуальность? – Яцкевич, подняв листок Белоногова, полуобернулся и подозрительно осмотрел свежее лицо Сергея.
– Половая ориентация, – тут же откликнулся Оганесян, отрываясь от задания.
Брови Яцека поползли вверх.
– Что, и мне так писать?!
– Напиши, что ты – бисексуал, – предложил со своего места Тимофей. – Или трансвестит.
– Черт, я нормальный мужик!.. Ну чего вы все уставились на меня?! Может, соскоб возьмете?
Команда ответила на предложение Яцкевича дружным смехом.
– Я вообще не пойму, – продолжил негодовать Яцек, – зачем писать про половую ориентацию? Это же не качество!
– Смотря для кого, – смутно выразился Оганесян.
– Слушайте, – Яцкевич поднялся с места, – нам велено отобразить свои лучшие и худшие качества.
– "Отобразить", – с выражением повторил Костерин, по-американски положив ноги на стол. – В тебе рождается поэт.
– Тут кто угодно родится, стоит только почитать Серегино произведение. Слушай, Толстой, – обратился он к Белоногову, – я не пойму, твоя сексуальная ориентация – это хорошее качество или плохое?
– Скорее всего, это добродетель, – вставил Костерин, поведя затекшей шеей. Он больше часа провел, склонившись над столом. Работу он уже закончил и упражнялся, описывая свою внешность, с использованием специальной терминологии. Он отметил свою прямую спину, правильную линию плеч, нормальный размер противокозелка, невыраженную носогубную складку, впалые щеки, радужную оболочку глаз, которая выделялась глубокой синевой...
– Ты что, гордишься свой ориентацией? – не унимался Яцек. Он уже оказался рядом с Белоноговым.
– Сядь на место, – велел ему Шустов, сердито блеснув глазами.
– Нет, пусть он мне ответит. Я хочу знать, с кем мне придется работать.
– Гетеро – это нормально, – попытался успокоить товарища Сергей.
– Да?! – сощурился Яцкевич. – Ты, зеркало русской революции, тебе положено верить на слово?.. У меня предложение, – сообщил он "классу", продолжая сверлить глазами Сергея. – Если еще кто-то видит свою половую ориентацию положительным качеством и уже... отобразил это, пусть немедленно вычеркнет. Мы – команда! – повторился он. – А не сборище половых гигантов. Мы же не собираемся вступать в половой контакт с преступниками.
– Скорее с их подругами, – отреагировал Оганесян. – Если, конечно, учесть нашу нормальную физиологию.
– Нет, куда я попал! – Яцкевич швырнул на стол Сергея лист бумаги и вернулся на свое место. Затем вскочил и снова оказался около Белоногова. – Вы только послушайте, что написал этот философ! – Андрей постарался прочесть с выражением: – "Я человек крайностей. Поступаю либо ответственно, либо нет, так как середина между этими понятиями отсутствует, равно как и любая связка между ними. Пользуюсь, если можно так сказать, двумя поговорками: "Все, что ни делается, – к лучшему" и "На бога надейся, но и сам не плошай". Последняя поговорка, как мне кажется, принуждает думать; нельзя жить и постоянно держать ее в голове. Также нельзя сделать ее основой жизни, иначе будешь жить по правилам, сам себя лишишь свободы. Потому что часть понятия "свобода" содержит в себе безответственность. А может быть, это одна из форм свободы – только до поры до времени, ибо безответственность так или иначе приведет к ограничению свободы – в любых проявлениях".
Яцкевич замолчал и обвел взглядом каждого "ученика".
Первым откликнулся Оганесян.
– Случай тяжелый, лечению не поддается, – громко произнес он.
Остальные почему-то смотрели не на автора "бессмертных" строк, а на Андрея.
– Я поражен, – наконец высказался Тимофей.
– Я тоже, – поддержал его Олег Шустов и уставился на Белоногова. – Ну ты даешь!
– Такое чувство, что это послание Миру из мест лишения свободы. – Яцек вернул Сергею бумагу и, покачивая головой, сел за парту. Но снова обернулся: – Ты не больной случайно?
Искренняя и дружеская улыбка Сергея Белоногова послужила ему положительным ответом: да. То ли больной, то ли здоровый.
Рожнов не стал долго задерживаться, он отсутствовал четверть часа. Полковник, бросив взгляд на часы, сообщил "курсантам", что в их распоряжении осталось сорок минут.
– Кто уже закончил работу, может выйти в коридор.
– Перемена? – сострил Оганесян, не поднимая глаз.
Его замечание осталось без внимания. Все продолжали находиться на своих местах. Хотя Яцкевич бросил через плечо взгляд на Сергея: Белоногов снова что-то писал. Андрей перебрал испорченные листы бумаги и, как школьник, поднял руку.
– Что? – полковник вопрошающе приподнял бровь.
– Можно еще бумаги?
Рожнов молча пододвинул к краю стола чистый лист.
Он уже многое увидел, разберется еще лучше, когда прочтет все, что написали "курсанты". Пока его удовлетворяло поведение команды. Даже взвинченность Андрея Яцкевича не виделась ему отрицательной. Что касается самого молодого члена группы, Сергея Белоногова, то он произвел на полковника весьма благоприятное впечатление.
Через сорок минут Рожнов потребовал сдать работы.
– Рецензий на свои характеристики не ждите, – сказал он. – Отзывы о них я приобщу к личному делу каждого из вас, так же как и ваши работы. Все свободны – кроме Шустова.
– Мюллер, – проворчал Яцкевич, первым выйдя из комнаты. – У него плохое настроение, а я оказался крайним.
– Как и положено начальнику, шеф не стал искать крайнего, а назначил его, – широко улыбаясь, заявил Оганесян. – Так что тебя можно поздравить с повышением.
– Ну ты такой умный! – воскликнул Яцек, словно впервые увидел Оганесяна. – Только почему-то богатый.
Норик был одет если не вызывающе, то броско: яркие спортивные брюки, дорогие кроссовки "Роверс", на руке "спартанские" часы "Свотч". Кроме того, на шее у него болтался "ксивник" – наверняка пустой, носит его для понта.
На взгляд Яцкевича, Оганесян молодился – ему было тридцать два, а одевался как подросток. Андрею тоже нравились модные вещи – вот, к примеру, кроссовки у Оганесяна были высший класс, ему хотелось спросить Норика, сколько они стоят, однако предчувствовал, что острослов-армянин ответит в духе: "Не знаю. Это подарок твоей подруги".
Рожнов собрал листы в папку, вытащил кассету с записью и вызвал специалистов из управления. Пока они демонтировали записывающую аппаратуру, он пробежал глазами несколько листов, а остальные решил проанализировать дома.
Устроившись в удобном кресле, полковник включил торшер и принялся за работу.
Самое "героическое" и, пожалуй, напыщенное начало оказалось в черновике Тимофея Костерина. Он писал: "Я ненавижу коррупцию и бандитов". Эта фраза, несмотря на запрет полковника, была зачеркнута. Тимофей даже сделал попытку заштриховать слова, но, видимо, вовремя вспомнил предостережение начальника. Записи, сделанные в черновике, говорили о том, что Костерин долго думал, с чего начать, что совпадало с визуальными наблюдениями Рожнова. Полковник представил себе, как неловко должен был чувствовать себя Тимофей, когда прочел свои мысли, перенесенные на бумагу.
Костерин был единственным судимым среди кандидатов, он отбыл срок по статье 107 Уголовного кодекса РСФСР – доведение до самоубийства. Часть формулировки статьи, естественно, напрямую касалась Тимофея: "Доведение лица... до самоубийства путем систематического унижения его (потерпевшего) личного достоинства". Потерпевшим был рядовой, проходивший срочную службу в подразделении, которым командовал Тимофей Костерин.
Когда Рожнов взял в руки записи, сделанные Оганесяном, ему на какое-то время показалось, что Норик даже пишет с акцентом, – он отметил множество орфографических ошибок в его работе. Однако знаки препинания были расставлены правильно.
Еще раз перечитав ответы Оганесяна, Рожнов понял, что армянин намеренно пишет с ошибками, невозможно быть таким безграмотным. В одном месте Норик поставил мягкий знак после гласной, одним словом, перестарался и выдал себя.
Размышляя, Оганесян рисовал в черновике кошачьи мордочки: то мультяшно улыбающиеся, то показывающие грозный оскал острых зубов. По рисункам Рожнов определил, что наблюдательности Оганесяну не занимать. Впрочем, об этом армянин упомянул едва ли не в первой строке сочинения: "У меня острый глаз и отличная память". Слово "отличная" он также написал с мягким знаком.
