Петр Катериничев - Банкир
— Так что ж теперь, в узелок завязать?
— Твой завяжешь… Не, ты посуди сам… Наша загородка с вагончиками как называется? База отдыха «Волна». Вот мы и волнуемся, где жорево взять да как порево отыскать. А в десяти кэ-мэ — «Лазурный берег». Теннис-пенис, бары-рестораны… И телок там, как грязи… Только вопрос: почем?
— Здесь шлюх нет.
— Шлюха — не профессия, а способ прожить. Потому они есть везде. Только сюда братаны со своими наезжают.
— С постоянными, что ли?
— А это по фигу: постоянные или переменные, а сделаны — суши весла! И в день она тому братанку обходится, что твоя путевка!
— Суки!
— Оно так, а без них скучнее.
— Слушай, Серый, а может, по станице отыщем?
— Вилы в задницу?
— Да я серьезно…
— Да и я не шучу. В станице кто живет?
— Как это — кто? Люди.
— Понятно, что не еноты. Какие люди?
— Серый, ты что-то шибко умный стал… В глаз давно не получал, да?
— Так я ж тебе растолковать стараюсь… Тут три категории населения: казаки, татары и вольнопоселенцы. Вот и поприставай к их девкам — это смотря что получить хочешь: нож в брюхо или шесть картечных дырок из двух стволов… А вольнопоселенцы, которые отдыхающие, баб своих не для тебя привезли, пасут что надо… Усек картину битвы?
— Да пошел ты!
— Только вместе с тобой. И то — за винцом к деду. Вино у деда — путевое!
— А чего ему? Сиди сивуху продавай дурачкам вроде нас да мошну набивай…
Чем не жизнь?
— Да ладно тебе. Ты глаза его видел? Я так себе думаю: получил он когда-то по жизни полной меркою…
— Торчал, скажешь? Да раньше вся страна — по лагерям, подумаешь…
— Подумаешь не подумаешь… Ты свои два года по хулиганке тянул считай что дома, а как, сладко показалось?
— Тебе б того сахара…
— То-то. А раньше и сроков таких не было. Червончик или четвертной. А если ж уж совсем не виноватый — пятерик. Смекай. Крученый тот дед, это точно.
— Крученый не крученый… Знаешь, Серега… Время точно переменилось… Я порой думаю — да что б хоть год так пожить, как те «новые» щас живут — я б кому хошь башку бы проломил… Хоть деду, хоть соседу — по хрену…
— Год, говоришь… То ли год, то ли день… Тут не угадаешь…
— А уж как повезет!
— А никак не повезет… Ты помнишь, в апреле братанки своих хоронили…
Только и утеха мамашкам, что гробы полированные. По мне — лучше уж так…
— Как — так? Зарплату по полгода не дают, это — так? Под землей корячимся, как кроты, и что с этого, деньги какие видим? Или радости особые?
— Знаешь, бабка моя завсегда сказывала: радость, она внутри человека сидит. Он ее или к людям повернет, или в пятки схоронит да давить ее будет каждым шагом… Брось, Колян… Это ты недоопохмелился… Щас мы винчика пару баллонов возьмем, да по жилушкам ка-ак разойдется, а там — и солнышко покажется… Непогода здесь по три дня, больше и не бывает… В море покупаемся, рыбку посмотрим — зря, что ли, снасти в такую даль тащили?
— Рыбка-щучка, девка-сучка…
— Ну тебя и взяло за живое!
— Блин! — Рослый запнулся о валун, упал грузно навзничь. Поднял голову, глянул на море:
— Е-мое… Мертвяк!
— Где?!
— Да глаза разуй! Вишь между камнями? И оглоблина какая-то там же.
— Точно! Слушай, или живой?
— Живые так не лежат.
— Может… Вытащим?
— Сильно надо — жмуров таскать. Не дембель — надрываться!
— Да ты погодь… Что ж, так и пройдем?
— А что, наше дело? Вон у нас в подвале по весне двух бомжей нашли, видать, с январских околевши, так их последняя хронь за водяру вытаскивать отказалась — сильно надо заразы нахвататься! Так и воняли, пока солдатиков из жмур-команды не подослали.
— Да брось ты, этот, видать, и утоп недавно… Вишь, в одежке… Знать, свой брат алкан по-пьяни с пирса навернулся или еще откуда… Ты как хошь, а вытащить надо… А то и дедово вино мимо глотки пойдет — не по кайфу… Что мы, басурмане?
— Ладно… Только в воду лезть — мокрые будем по яйца… Водяра осталась?
— Полбутылки.
— Давай.
Рослый приложился основательно.
— Ты совесть бы поимел!
Напарник получил бутылку, когда в ней осталось на глоток. «На раз» подмел остаточек, выдохнул:
— Сучок, а не водка!
— Это точно. Полезли?
— Полезли.
— Чудес не бывает. Говорил же — мертвяк. — Рослый дернул лежащего за руку, пытаясь высвободить из расщелины между камнями. — Чего стал, как не родной? — поторопил он приятеля. — Помогай, блин! Как гундеть — «по-людски надо», «свой брат алкан», так ты первый, а как жмура таскать…
— «Прибежали дети в хату. „Э-ге-гей! — зовут отца. — Тятя, тятя, в наши сети затянуло мертвеца…“
— Слушай, Серый, ты че, озверел? Вода — яйца сводит, а ты — песни поешь!
Может, спляшешь еще? Давай шевелись, одному мне такого кабана не выволочь!
— Да камни острые, блин, никак зайти не приноровлюсь!
— А это мне — по барабану! Двигай клешнями-то, говорю же — конец отстудил!
— Может, тебе и на пользу…
— Нет, Серый, чует мое сердце, допросишься ты сегодня!..
— Да шучу я, ты че, шуток не понимаешь?
— Шутник, блин… Сучок ты гнутый, понял? Все у тебя не по-людски, с подвывертом…
— Это, брат, подтекст называется. Не для всяких умов.
— Да?! — Рослый угрожающе двинулся к напарнику, сжав пудовые, со сбитыми до округлости костяшками кулаки. Тот испугался, отпрянул резко, едва не рухнув в воду:
— Да прекращай, Колян! Мы же вроде корефаны с тобой. Третью неделю кентуемся, ты ж меня знаешь… Если и базлаю чего, так не со зла, а для веселости. Смотри, лицо у этого — в месиво! Родная мать — и та не узнает! Об камни его этак приложило, что ли?
— Серый, ты на жмура «стрелку» не переводи! С него уже спросу нет. Об камни не об камни… Больше предупреждать не буду: еще чего сморозишь, хрясну по мусалам, и вся недолга! Вывеска вон как у него в аккурат и станет! Ущучил, кентуля?
— Так чего я? Я — ничего…
— Ну то-то ж. И не кент ты мне. Винище с тобой я жру, а вот в подписку за тебя — это шалишь… Хлипкий ты, и при гнилом раскладе такой и сам в непонятку попадет, и других затянет.
— Да ладно, Колян, я ж сказал.
— Сказал-показал… Берем жмура — и ходу! Я уже ступней не чую! Курорт, блин!
— Это штормяга воду со дна поднял…
— Да хоть из преисподней! Берись, говорю!
Мужики с двух сторон подняли неподвижное тело.
— Да в нем че, тонна, что ли?
— Погодь… Этак мы его не своротим. Вишь, за корягу он ухватился мертво, а она в самый раз в расщелине, между камнями. Давай, я приподниму, а ты пальцы ему отжимай.
— Да пошел он! Что я, нанялся?
— А фиг ли орать уж? Все одно — до жопы мокрые! Дергай, я отчеплять буду, раз ты такой чистоплюй!
— Колян…
— Да я всю жизнь Колян, а толку?
— Это ты не сбрехал!
— Вытягивай!
Один приподнял тело, другой взялся отжимать пальцы…
— Колян! А говорил я-не зря полезли! Кольцо у него на пальце. С камушком… Готово, — отбросил корягу в сторону, — потащили, под две руки…
Приятели вытянули тело на берег, положили на гальку.
— Ну и чего с ним делать теперь?
— А хрен его знает… Сигарету дай, мои, блин, промокли в куртке.
— Держи.
Мужики закурили, затихли.
— Вот она, жизнь… Сегодня ты — бародствуешь, а завтра — похоронствуешь.
— Серый… Я вот все не пойму, когда ты подкалываешь, когда — серьезно говоришь…
— А чего уж тут подкалывать… Так оно и есть. От косой не убережесся…
— Знаешь… — Колян затянулся крепко, на треть сигареты, выдохнул, не разжимая рта. — С месяц назад захожу я к корефану одному… Вернее, двое их было, Сашка с Вовкой» двойняшки… Росли вместе, на Северном, на поселке, что за вышками…
— Да знаю я…
— Ну вот… Пацанами, значит, играли… В древних людей — еще в овраг забирались, под старым мостом, пещера у нас там была своя… А постарше стали — все удаль выказывали: теплицу школьную бульниками раздолбили, траву по весне на откосе у «железки» запалили — чуть цистерну с соляркой не пожгли… Ну а потом… Потом моим квартиру на Стрелке дали… Виделись когда — от случая к случаю, через год на третий… А тут — забрел я на тот Северный по жуткой пьяни, к какой-то тетке присоседился, утром проснулся — общага бабская, мат-перемат, похмелили кое-как и спровадили… Шапку я еще потерял или снял кто с пьяного — иду, башка мерзнет, сам знаешь, в мороз-то…
— А то…
— Ну и вспомнил… Зайду к Кузьминым, шапку займу, что ли, а то башку выстудит напрочь — дело совсем хреновое… Захожу, Сашка отворяет… А они, братья, значит, Сашка с Вовкой, справно всегда жили, торговали там по чуть-чуть, ясное дело, не большие баре, но и не нам чета… И мамашка у их всю жизнь — по торговле… Захожу, значит, бурчу что-то под нос… Смотрю — на Сашке лица нет… Спрашиваю — чего грустный такой, а он меня как поленом по башке: «Вовка умер. Три дня, как схоронили».
Сел я, слова сказать не могу… И такая тоска!.. Вовке тому — тридцать три всего, как раз исполнилось, а на другой день и помер. Ходил чего-то, маялся, потом лег на диван… Все думали — уснул. А он умер. Сердце остановилось. Такие дела.
