Олег Приходько - Реквием для свидетеля
— Она скончалась, доктор. Вчера в половине четвертого утра, не приходя в сознание.
— Как?!
— Мы ничего не могли сделать… Алло!.. Вы слышите меня?..
Кати, над которой он священнодействовал восемь часов кряду, в которую вложил весь свой талант, вдохнул частицу самого себя, от которой не отходил в течение двух суток, пока не убедился, что жизнь ее вне опасности, больше не было на свете.
— Да, слышу, — прошептал Моцарт и положил трубку.
«Не смогли… Вы не смогли, а я бы смог! Смог!..» — Нервно измеряя комнату шагами, он приходил ко все большей уверенности, что, окажись он рядом, этого бы не случилось. И родителям ведь ее сказал: «Будет жить». А главное — загадал: «Если я спасу эту девочку, Бог отпустит мне все грехи».
Впрочем, грехи не особо докучали Моцарту. Он не делил своих поступков на грешные и праведные, полагая, что все к лучшему, а в лучшем из миров все равно не избежать разборок. Помимо врезавшейся в память льстивой фразы: «Вы же гений, вы Моцарт!» (что она могла знать о гениальности!), торчали колом в голове слова Масличкина-отца: «Если вы спасете мою дочь… если вы только сумеете ее спасти… можете называть любую сумму!»
Сидя на кухне под остановившимися настенными часами, Моцарт старался вспомнить, когда именно Катин отец пообещал вознаградить его — до или после операции, как будто сейчас, когда не стало Кати, а значит, и веры в отпущение грехов, это могло иметь какое-то значение. Он сидел в прострации, уставившись в одну точку, не испытывая ни гнева, ни сострадания, но подсознательно чувствуя связь всех событий, происшедших за последние трое суток, особенно — греховную связь обращения ко Всевышнему и инстинктивных подсчетов: какую именно сумму назвать убитому горем отцу?
Если бы можно было списать все на Террориста, если бы покаянный визит в милицию помог избавиться от скверного предчувствия, от постоянного ощущения порога, через который его втолкнули в темную комнату!..
Часы на стене остановились в десять тридцать неизвестно какого дня или вечера. Моцарт хотел завести их по наручным, но они стояли тоже. Оставался будильник на тумбочке у кровати, но и его завод, рассчитанный на сутки, давно кончился.
Под будильником лежал продолговатый конверт без марки, которого Моцарт у себя раньше не видел.
Заглянув в него, он не поверил глазам…
Объемистая пачка долларов и лист голубоватой, дорогой, с водяными знаками бумаги составляли содержимое конверта.
Сердце Моцарта сбилось с ритма еще до того, как он развернул послание, написанное черными чернилами удивительно ровным, каллиграфическим почерком:
ДОРОГОЙ МОЦАРТ!
ВЫ НАПРАСНО УТРУЖДАЛИ СЕБЯ, ИЗБРАВ СТОЛЬ ОРИГИНАЛЬНЫЙ И ОПАСНЫЙ СПОСОБ ВОЗВРАЩЕНИЯ ДОМОЙ — Я МОГ БЫ ДОСТАВИТЬ ВАС В СВОЕЙ КАРЕТЕ.
НАДЕЮСЬ, ВО ВСЕМ ОСТАЛЬНОМ ВЫ ПРОЯВИТЕ БЛАГОРАЗУМИЕ.
ГРАФ
Моцарт пересчитал деньги.
Сумма в восемь тысяч двести пятьдесят долларов поначалу сбила его с толку — не столько своею величиной, сколько неокругленностью. Но потом он вспомнил о подсчетах, записанных им на бланке рецепта: именно эту сумму он собирался назвать Масличкину.
Сам рецепт, очевидно, смело сквозняком — Моцарт нашел его под диваном рядом с капроновой пробкой от коньяка.
От вежливо-предупредительного тона записки, от внезапного осознания, что в квартире кто-то побывал за время его отсутствия, ему стало не по себе, будто в стену вмонтировано всевидящее око, и оно, это око, глядит на него и ждет какого-то важного, судьбоносного решения.
Моцарт перечитал текст еще раз. Буквы бледнели, расплывались на глазах: не иначе подскочило давление.
«Да нет здесь никаких угроз, — попытался он успокоить себя, сложив лист вчетверо. — Насмешка чувствующего за собой силу человека. Даже кличка, которой он подписался, свидетельствует о натуре властной и самовлюбленной. Но откуда такая уверенность, что я не выдам его?..»
Раздевшись до трусов, он принялся за генеральную уборку, отдраивая каждый сантиметр пола, очищая от пыли подоконники, плинтусы, стены, передвигая мебель и проникая тряпкой даже в те закоулки, убирать которые раньше ему бы просто не пришло в голову. Покончив с уборкой, а заодно — со стиркой и мытьем посуды, он убедился в отсутствии прослушивающих и подсматривающих устройств.
Часа через два гладко выбритый, одетый во все чистое, Моцарт сидел в кресле и, наслаждаясь до-минорной серенадой, трезво переоценивал ситуацию.
Изначально принятое решение «не прикасаться к этой грязной бандитской подачке» теперь казалось ему несколько поспешным: в конце концов, к этому следует отнестись как к нормальному гонорару за подобную операцию и послеоперационный уход с надбавкой за моральные издержки плюс возмещение потерянной на работе зарплаты за время вынужденного отсутствия.
И почему, собственно, юная самоубийца Масличкина непременно должна была выжить, окажись он рядом?.. Если бы и так — она на всю оставшуюся жизнь была бы прикована к постели, мучимая нестерпимыми болями, проклинала бы своего спасителя. Он на секунду представил ее обезображенной, психически неполноценной, в инвалидной коляске и решил больше не изводить себя угрызениями совести по этому поводу.
Зазвонил телефон.
— Владимир Дмитриевич? — спросил знакомый женский голос.
— Я слушаю, — ответил Моцарт и тут же испугался, с опозданием сообразив, что не должен был снимать трубку.
— Здравствуйте. Супруга беспокоит. Рада, что вы вернулись.
«Радость» содержала прозрачный намек.
— Здравствуйте, Луиза Ивановна. Откуда вам известно, что я был в отъезде?
— Звонила в больницу. Когда и где мы с вами встретимся? — все голоса теледикторов застойного периода, взятые вместе, уступали по своей бесстрастности голосу Алоизии. Ее отчужденное спокойствие заведомо отметало намеченную попытку уклониться от встречи.
Взгляд Моцарта скользнул по продолговатому конверту.
— Как скажете, Луиза Ивановна. Можем прямо сейчас.
— Замечательно. В таком случае в шестнадцать тридцать — там же, где и в прошлый раз, помните? У центрального офиса на Вавилова. Устраивает?
Моцарт посмотрел на остановившиеся часы.
— Да…
Отсчитав нужную сумму, он положил деньги в конверт и спрятал в правый карман пиджака; письмо положил отдельно — в левый.
Алоизию он всегда видел шестнадцатилетней — в то время, когда она околдовала его одной лишь своей чарующей улыбкой. Да, она отказала ему, но отказала под давлением его отца и своей матери и потом всю жизнь сама жалела об этом. А разве он был свободен, отдавая ведущие партии Катарине Кавальери?.. Разве был свободен, отдавая предпочтение музыкальному вкусу Алоизии, но советуясь с Констанцей? Кто может знать, как сложилась бы его жизнь, окажись сероглазая, черноволосая Алоизия на месте своей младшей сестры! Миниатюра, написанная дрянным актеришкой Иосифом Ланге вскоре после их свадьбы, — вот все, что осталось от той Алоизии, которую любил Амадеус: позже черты ее лица обострились, во взгляде появилась надменность, подобающая изваянию из столь же благородного, сколь и безжизненного мрамора…
Моцарт прикурил последнюю остававшуюся в пачке сигарету, взял ручку и обвел в рамочку первый пункт, значившийся на бланке рецепта:
1. Алоизии (15 июня) — 5000.
Познакомил их закадычный приятель Моцарта подполковник Малышевский.
Решившись наконец покинуть изрядно надоевшую родину, Моцарт квартировал у него в Москве, пока тянулась волокита с оформлением в австрийском посольстве. Фотография овдовевшей подруги Малышевского произвела на него впечатление. «Алоизия!» — узнал он как-то сразу, вспомнив миниатюру Ланге по книге матери о Моцарте, которую она писала всю жизнь, да так и умерла, не дописав.
В первый же вечер, оставшись с ним наедине, Алоизия ледяным тоном изложила условия брачного контракта:
— Андрей сказал, вам нужна московская прописка?.. Очень хорошо. Мне нужны деньги. Это будет стоить пятнадцать тысяч. Идя навстречу нашему общему приятелю, могу предложить рассрочку на три года. И это ВСЕ, чем я могу вам помочь. Если надумаете — вот моя визитка…
Пригубив принесенного Малышевским коллекционного шампанского, она удалилась.
— Блестящий вариант! — от души веселился Малышевский. — Никаких взаимных претензий, полная свобода! И цена, и условия — да это же по современным меркам дармовщина, голубчик! При полной гарантии надежности — я Луизу знаю. Тебе, конечно, решать, но одно могу сказать точно: локти кусать будешь, если откажешься. Другого такого варианта не представится.
Моцарт решился. В Австрии он был обречен на одиночество, возврат в провинцию для него был равносилен самоубийству, другого же способа зацепиться за Москву, похоже, не существовало.
