Буча. Синдром Корсакова - Вячеслав Валерьевич Немышев
Товарищ стал ходить по кабинету руки за спину и говорить — говорить, будто читал лекцию по физике о сопротивлении и силе тока. Солнце спряталось в облаках, свет в кабинете снова стал ровным — стены прямыми, полки с книгами без бликов и ярких пятен на корешках. Надпись «Боль» погасла, стала незаметной. Товарищ присел за письменный стол с бумагами.
— Шизофрения — это не наш случай. Бывают процессы в организме, которые радикально трансформируют характер человека. Мы не можем изменить окружающий мир, мы меняем свое отношению к миру. Это не ново. Однако резкое изменение характера, мировоззрения, образа жизни человека дает основание врачам предполагать, что имел место шизофренический приступ. После которого человек стал казаться окружающим другим, не таким, каким все привыкли его видеть. Был учителем физики, например, и вдруг все бросил и уехал на Камчатку, стал путешественником. Или стал писателем-юмористом. Это не дает повода обращаться к врачам. Провидение. Судьба. Рок. Эти понятия не из области психиатрии. По идее все можно предсказать и объяснить научно. Разработаны тесты. Конечно, таких людей нельзя отправлять в «горячие» точки. И уж если отправили — кто-то принял такое решение, и ваш сын оказался там, где не должен был оказаться, — не говорите ему, что вы не посылали его туда.
— Я не посылал его туда, — недружелюбно произнес отец Вязенкина.
Товарищ переложил листки бумаги из стопки в стопку. Что-то почеркал, открыл, закрыл папку. Вдруг задел локтем стакан с половинкой остывшего чая, но успел спохватиться и не уронить.
— Я объясню. Вполне возможно, что ваш сын изменится. Не могу сказать, когда это произойдет, в какой форме будет выражаться и произойдет ли вообще. И все же. Вам придется наблюдать за ним. Тем более что я выпишу препараты, которые он должен будет попринимать пару месяцев. Несильные антидепрессанты и витамины. Я думаю, он займется творчеством. Может так случиться, что его жизнь изменится кардинально — работа, образ жизни. Он бежит от проблем, прячется от них; он инфантилен в бытовом отношении, поэтому рвется туда, где все для него просто и понятно — на войну. Но не надо бояться того, что произойдет. Терапия творчеством не менее эффективна в таких случаях, а то и более: увеличиваются нейрональные связи. Белок. Ну и так далее. Все материально, как вы понимаете. И еще. Если бы ваш сын был солдатом, он не выжил бы на войне.
На четырнадцатый день, когда отец вышел из кабинета главврача психиатрии на «пятом километре», Вязенкин обрел долгожданную свободу.
На оставшиеся две недели отгулов Вязенкин переехал жить в деревню. Он облюбовал себе место на веранде. Стоял, облокотившись о широкие перила, и наблюдал, как на том берегу реки, по черной пахоте ползают трактора, похожие на школьные ластики.
Весна пришла ранняя.
Конец марта для Вязенкина выдался насыщенным впечатлениями. Вязенкин боролся с переживаниями и страхами, — он хватал лопату и шел копать: перекопал под яблонями и грушами; поднял целину у бани, где родители собрались высадить цветник. Баню он топил с чувством: ждал, когда загудит — потянет печной огонь за собой воздух и, насытившись кислородом, вдруг наберет силу. Он открывал тогда заслонку и запихивал много дров. Горело весело. Будто вместе с трескучими дровами сгорали в печи его прошлые страдания и горести.
Вязенкин учился мыслить. Мыслительный процесс вызывал боли в затылке, рвотные позывы. Вязенкин, чертыхаясь, шел окапывать малинник.
Жил он в доме один, родители уезжали на будни в город.
Макар Шамаев приезжал.
Поговорить им толком не удалось. Макар устанавливал кованые перила на крыльцо. Когда Макар работал, ни о чем другом больше думать не мог, так и говорил: «Помашешь молотком, вся дурь из головы вылетает».
Вязенкин как-то копал и перекапывал землю в малиннике, но вдруг выпрямил заломившую спину и, отбросив лопату, побежал к дому. Вбежал. Схватил ноутбук. Он нашел и открыл документ. Прочитал:
— «Буча».
Подкурил сигарету. Сломал. Подкурил другую. И не думая, не вникая в будущее, стал писать — застучал пальцами по клавиатуре:
«Броня у бэтера теплая. Случалось, коснешься железа рукою, отнимешь, а ладонь вся черная от пыли. Пыль эта, словно одежда — как пальтишко демисезонное. Дождь с неба прольется — голый станет бэтер, чистый до неприличия, беззащитный, будто солдат-первогодок в батальонной бане…»
И еще писал он — не отрываясь.
Макогонов, Твердиевич, Пест, Гога Мартыновский.
Откуда они знали?
Откуда они все знали, что надо делать, как жить, чтобы не сломаться? А может, он, Вязенкин, только сейчас и вступил на свой законный, верный, единственный путь. Тот путь, который ищут многие люди, и не всем случается найти. А он нашел. Он сумасшедший. Он заплатил по счету за каждый день, проведенный в психиатрической больнице на «пятом километре».
Он прочитал написанное.
Он не думал ни о содержании, ни о форме.
Это было начало. Дальше будет больно. Вязенкин ощущал боль — самое начало. Боль наступала по всем фронтам — и с тылов и с флангов. Отовсюду. Не было клочка памяти, где бы не было хоть мизерной, хоть ничтожнейшей боли. Боль станет мешать работать. Нужно перетерпеть — нужно придумать счастливую концовку. Тогда пройдет — отступит боль, тогда перегорит-перестрадается. Тогда ему легко будет вспомнить, каким копченым лещом обедал он, как мягко спалось прошлой ночью, как задорно щебетали воробьи-дураки над беседкой и коваными перильцами крыльца. Как ровно билось сердце после бани и как ему дышалось потом, как звенело его голое чистое тело на весеннем ветру.
И тогда голый очищенный он стал молиться Богу.
Вязенкин смотрел в небо и видел, как приближается вечер. Небо стало по краю фиолетовым, и мягкая ночная синь густела к востоку. Он повернулся к западу, где рыжели последние облака. И стал молиться.
— Господь, — сказал Вязенкин. Он не торопился молиться. — Господь, Христос! Дай мне силы, дай мне еще больших испытаний, но дай мне и силы. И я смогу.
И вдруг он подумал про Бучу, того самого Бучу — солдата с мутной зеленью в глазах. Он вспомнил его рассказ,
