Сергей Самаров - Опасность предельного уровня
– Как мало нужно человеку для счастья, – пробасил Доктор Смерть...
2
– Отдыхай, ты сегодня хорошо поработал. И сны будешь видеть сладкие, с большущими майорскими погонами. Они покажутся тебе легкими и сияющими, – Джабраил намеренно зевнул, словно желал показать, что и сам устал и не прочь бы поспать.
– Утром я рано уйду, тебя будить не буду. – Ахмата вроде бы тяготило общество Джабраила, и он с удовольствием воспользовался предложением. Но не забыл при расставании улыбнуться с привычной своей миной добродушия, которую сам Джабраил давно уже научился прекрасно читать, будто она словами по круглым щекам выписана.
Когда Ахмат ушел и скрип половиц стих в другом конце дома, сам Джабраил долго еще не ложился спать, хотя на дворе встала уже прочная ночь, сначала темная, окутывающая, хотя и ветреная, но вскоре незаметно перешедшая в прозрачную и тихую лунную, в которую романтиков на прогулки тянет.
Он по-прежнему сидел за столом, правда, уже не раскрывал перед собой нотную тетрадь и не «играл» без инструмента, перебегая пальцами по белой скатерти. Но глаза держал по-прежнему закрытыми. С закрытыми глазами всегда лучше работает воображение. О чем думал Джабраил? Он сам понимал, что думать, и думать сосредоточенно, ему следовало бы о большом предстоящем деле, которое он начал. Но об этом сейчас не думалось совсем, хотя Джабраил и пытался заставить себя. Мысль, однако, принуждению не поддавалась и, привычно легкомысленная, меняла направление, уходила за окно, через сад с почти полностью опавшими листьями, через калитку в заборе, в соседний сад.
Сколько сдерживал себя Джабраил... Уже четвертые сутки пошли, как он здесь. И ни разу не посетил свой дом, хотя так тянуло туда. Но это даже с Ахматом обсуждали: случайный взгляд со стороны, из-за разрушенного наполовину забора – и все может пойти прахом. Не только теплое и насиженное место Ахмата, прикрывающего всех, кто остался от отряда Джабраила. Но и, самое главное, новое дело. Такое большое и ответственное.
Ахмат дважды по просьбе Джабраила навещал полуразрушенный дом. Сначала просто рассказал, что там и как. Расстроил сообщением о мародерстве соседей. Неприятно покоробил рассказом о том, что раковину на кухне какие-то грязные типы превратили в унитаз. Через день отправившись снова, по просьбе Джабраила принес оттуда поломанный стул, потому что целых стульев там не осталось. Подремонтировал своими неумелыми руками, как мог. Сидеть на этом стуле рискованно, но сейчас там лежат нотные тетради Джабраила.
Когда-то Джабраил именно на этом стуле и сидел. Белый, красивый стул. Положив на спинку руку, он чувствовал себя присутствующим там, за родными стенами, в чистом и уютном доме, где все, как теперь казалось, было белым. И даже себя он видел не в черном головном платке, а в белом костюме. Раньше он любил белые или просто светлые костюмы. Этот цвет был очень к лицу Джабраилу, и он хорошо это знал. Сейчас вспоминался дом, вспоминался он сам в белых одеждах, все это виделось в легкой туманной романтической и идеалистической дымке, а в ушах звучала музыка. Та музыка, которую он напишет. И эта музыка полностью отвечала его настроению, его воспоминаниям и его переживаниям.
Музыка... Много музыки... Сколько помнил себя Джабраил, музыка всегда жила в нем, с самого детства уши заполняли гармоничные, создающие приподнятое и доброе настроение звуки. Видел он горы – они создавали в голове звуки волнующие и величественные, чистые, как чист горный воздух, и легко-протяжные, как полет орла. Видел он, как ветер тугими волнами клонит ковыль в степи, звуки в голове вставали другие, плавные, с переливами, но в то же время напряженные и, казалось, безостановочные. Поезд рассекал долину своим стремительным бегом – опять новая музыка, стремительная и обещающая скорые перемены. Все, буквально все, что он видел, рождало музыку. Наверное, он рожден был стать композитором, и стал им... Но он рожден был стать большим, если уж не великим композитором, и стремился к этому, учился у лучших педагогов Европы, которые уверены были, что работают с новой восходящей звездой мирового музыкального творчества. И он обязательно стал бы таким, если бы не эти десять лет его войны...
Десять лет вычеркнуты из жизни.
Вычеркнуты? Нет. Они тоже остались в душе музыкой – трагической и героической, болезненной и отчаянной, но – музыкой...
* * *Музыка звучала в нем и сейчас, когда Джабраил вспоминал о том, каким был его дом раньше, не имея сил пойти и посмотреть, каким он стал сейчас, чтобы не озлобиться, чтобы не превратиться в лютого неукротимого зверя, жаждущего только одного – мести. Говорят, что гений и злодейство несовместимы. Джабраил не хотел быть злодеем, хотя не совсем соглашался с истинностью утверждения. История знала многих гениев и злодеев в одном лице. Но он даже злодеем быть не желал, и вовсе не потому, что желал быть гением. Он себя гением уже чувствовал, и другие, опытные и серьезные люди, к мнению которых мир прислушивался, говорили ему об этом открыто. Для полного признания не хватало немногого – публичности. Но публичность – это предмет времени. Она сама приходит, когда время поймет, что пора уже. Однако время сыграло с Джабраилом дурную шутку, оставив без инструмента, вместо которого под руками оказался автомат. И любовь друзей, знакомых, просто людей, знающих его, то есть признание авторитета. Эти люди готовы были пойти за авторитетным человеком, которого они любили. Так сказал когда-то генерал Джохар Дудаев, и он не потребовал, а попросил Джабраила повести людей за собой. И Джабраил повел, оставив признание своей гениальности на потом, когда время к этому настанет...
Были, конечно, и другие люди рядом. Были те, кто объяснял, что ему не место там, где идет война, тем более война не просто национальная, но война еще и религиозная. А религия была против его музыки. У религии музыка была своя. Да и национальная музыка значительно отличалась от европейской классики, которой Джабраила учили всю его недолгую еще жизнь. Ему предлагали все бросить и уехать в Европу. Туда, где он учился. И там продолжать свои занятия...
Наверное, и в этих подсказках была правда. Особенно часто он слышал такие слова от жены, пианистки не самого большого таланта, и к тому же не чеченки, вернее, только на четверть чеченки. И потому она не могла понять его национальных чувств. В ней очень слабо говорила чеченская кровь, а кровь матери, еврейки-космополитки, говорила, что родина у человека там, где он живет. И он отправил ее в Германию. Вместе с детьми. У них там появился новый дом, купленный на деньги, которые он привозил. Не слишком большой, но удобный. А этот дом, полуразрушенный, жена и дети забыли. Особенно, конечно, дети, потому что они жили здесь, когда были совсем маленькими. Но не забыл его Джабраил... И хотел видеть разрушенными дома тех, кто разрушил его дом...
Гений и злодейство несовместимы. Ерунда. Он разрушит их дома. И после этого станет гением. Он по-прежнему слышит музыку постоянно, словно никогда ни на шаг не отходил от инструмента. Даже более того, он слышал музыку в бою, и все звуки войны, крики смерти, выстрелы и взрывы так легко переводились в уме в музыку, что он чувствовал себя гением. Это кому-то трудно искать в голове новые ноты. У него так много накопилось новых музыкальных мотивов, что он может теперь при первом же случае сесть за инструмент и играть совершенно новую музыку даже не с листа, а просто из головы. Играть, играть и играть... Он постоянно чувствовал потребность в этом.
Порой Джабраилу удавалось отдыхать за границей. Особенно чувствовалась потребность в таком отдыхе зимой, когда он и весь отряд уводил с собой. Отряд устраивался где-то в приграничных селах, где жили этнические чеченцы. А сам он имел возможность и в город выбраться. Однажды даже сходил в Грузии на концерт швейцарского пианиста. Там, в городе, он и сам мог бы найти возможность сесть за инструмент. Но не садился принципиально, потому что его война еще не закончилась...
* * *Музыка дома звучала, заполняя Джабраила целиком. Она была ностальгической, щемящей душу, вызывающей тепло в середине груди и обволакивающей голову сладким туманом. Потом мелодия стала постепенно меняться, одна за другой в общий текст звуков стали вплетаться грустные нотки. Потом этих ноток становилось все больше и больше. А еще через несколько минут мелодия стала походить на стоны. Дому было больно, дом страдал, чувствуя рядом хозяина и не имея возможности хозяина увидеть. Дом был живым организмом, любимым живым организмом, общающимся с хозяином посредством музыки. И, сам не осознавая, что он делает, Джабраил встал, и тихо вышел из дома. Он очень старался, чтобы не скрипели половицы под его скользящими шагами. И потому даже не переобулся, а вышел, как был, в тапочках. Еще и тогда он не думал идти в свой дом, хотя дом звал его, требовал к себе настоятельно и печально, как зовет, бывает, хозяина больная собака.
