Михаил Серегин - Отпущение грехов
– Беркут, Беркут, я – Голубь-шесть. Вороны не пролетали. Как слышите? Прием, – снова раздалось из кустов.
Отец Василий тихо сел и принялся ждать. В его положении никакая информация лишней не была. Рация снова заскворчала и смолкла. Кусты зашевелились, и из них показалась бритая голова. До нее было так близко, что казалось, пройди пару шагов, протяни руку, и коснешься колких коротких волос.
– Эй, Леха! У тебя курево еще осталось? – поинтересовалась голова.
– Курить – здоровью вредить, – назидательно отозвался Леха из точно таких же кустов на той стороне дороги.
– Блин, Леха, у меня уже уши опухли! – пожаловался солдатик.
– Ты присягу давал? – ядовито поинтересовались из кустов напротив.
– Ну, давал, – уныло откликнулся бритенький, понимая, что ему сейчас прочтут очередную мораль.
– Что там сказано, помнишь? Стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы. Вот и переноси, молодой.
Бритая голова печально вздохнула и снова погрузилась в кусты.
– Он, может быть, другой дорогой пошел, – пробурчал он вполголоса. – А мы жди этого козла…
Но Леха на той стороне бурчание услышал и откликнулся немедленно.
– Дурак ты, Бася, и не лечишься! Помнишь, что Кузьма сказал? Особо опасный! Сообщать немедленно. При необходимости стрелять на поражение! Кто попадет, тому отпуск на десять дней. В отпуск хочешь?
– Ага, – обиженно отозвался Бася. – Так меня и пустили в отпуск через полгода службы! Держи карман шире!
– Кузьма – не Брыкалов, – парировал из кустов Леха. – Если Кузьма сказал, сто пудов сделает.
«Ну, вот и дождались! – покачал головой священник. – Я теперь, значит, "особо опасный"! Хорошенький поворот! Ничего не скажешь». Он отполз в сторону, присел и принялся ждать. Наблюдать за наблюдателями оказалось выгодно, по крайней мере он теперь знал куда больше, чем если бы брел где-нибудь по камышам.
За следующие два часа ожидания он узнал о себе и своем теперешнем положении столько нового, что призадумался. Было над чем. Судя по тому, что вполголоса обсуждали между собой солдаты, Кузьменко сорвал парнишек с обеспечения охоты, чему поначалу, понятное дело, никто не обрадовался. Загонять зверя, шуметь, поджигать камыш и вообще отрываться было не в пример веселее, чем торчать в кустах, периодически выходя на связь.
Теперь несколько десятков парней сидели в засадах по всей округе и внимательно следили за проселками, надеясь-таки засечь высокого, здоровенного, заросшего бородой по самые глаза мужика в бушлате и получить после этого обещанный отпуск на родину. Понятно, что столь высокие ставки вдохновляли, тем более что Кузьменко ясно сказал: преступник бродит именно здесь, будьте бдительны, где-нибудь он да выйдет на свет.
Парни старались как могли, и, учитывая, что Кузьменко послал ребятишек даже сюда, за много километров от места начала погони, следовало трезво признать – выбраться отсюда самым быстрым путем, прямо по трассе, вряд ли удастся. Не выпустят. Сил и власти у заместителя командира полка достаточно.
«Интересно, как он потом все это Брыкалову объяснит? – подумал священник и сам же над собой посмеялся. – Да мало ли как! Учения! В приближенной к боевой обстановке! Чтобы служба медом не казалась!» Но мог быть вариант и похуже – в том случае, если Брыкалов и сам в курсе. Даром, что ли, он оказался на охоте рядом со священником?!
Отец Василий беззвучно рассмеялся – это уже было похоже на манию преследования. Он прекрасно понимал, что вряд ли кто захотел бы его убирать, не произойди эта роковая вторая встреча с убийцей. А безобидный Брыкалов едва ли что знает. Ну не смог бы он тогда так вот запросто смотреть отцу Василию в глаза. Просто не смог бы. Не тот человек. Наверное…
Он сидел в своей «засаде» до тех пор, пока ребят не приехали сменять. Однако на прыгучем военном «уазике» приехал не сам Кузьменко, а какой-то старлей, и священник понял, что дело приняло весьма серьезный оборот и без Брыкалова здесь уже вряд ли обошлось. Он совершенно растерялся.
Офицер быстро выгрузил смену, забрал вконец отсидевших зады Леху и Басю и, тихо и коротко что-то сказав, умчался по лесной дороге прочь. Отец Василий бесшумно вздохнул и пополз в сторону, к Волге.
* * *Лишь через две сотни метров он поднялся во весь рост и, уже не опасаясь постов, смог идти, а точнее, хромать, нормально. Вскоре впереди засверкала гладкая поверхность реки, и он побрел вдоль берега вниз по течению.
Березовый лесок закончился, и перед ним снова возникли бесчисленные старицы, острова и полуострова, заросшие камышом и тальником, как поп бородой. Солнце уже склонялось к горизонту, и наступил момент, когда отец Василий понял – хватит, пора остановиться.
Он выбрал подходящий мысок, продрался сквозь двухметровые сухие и ломкие стебли к самой воде и, бросив рядом с собой мокрый, тяжелый бушлат и ружье, присел. Очень хотелось есть.
«А у губернатора сейчас полный разгул! – сокрушенно покачал он головой. – Рыбка, водочка, шашлычок… Интересно, хватились меня или нет?» Сказать было сложно. В прошлом году на точно такой же, только районного значения, «охоте» потерялись два человека, и о них никто не вспомнил до тех пор, пока в понедельник не стало ясно, что они не вышли на работу. И поначалу Медведев подумал, что мужики просто перебрали и теперь отсыпаются. Но потом позвонили встревоженные жены, и стало ясно – начальников служб надо искать.
Конечно же, их нашли там же, где и оставили, – в рыбачей сторожке на одном из островов. Без лодки, почти без провизии, но зато с недопитым ящиком водки. Как оказалось, третий их товарищ обещался смотаться на лодке за закусью, но, едва добравшись до теплого салона автобуса, заснул и в таком вот бесчувственном состоянии был доставлен домой. Впрочем, товарищи на него обижались не слишком и весь последующий год на каждом застолье поднимали тост за постоянное наличие трех крепких вещей – крепкой дружбы, крепких напитков и крепкого здоровья.
Отец Василий покосился на ружье. Стрелять, конечно, не стоило, даже если прямо к нему «на дом» попадет молоденький поросенок. И вдруг ясно осознал, что домой сегодня точно не попадет. И устал, и дело к ночи, и вообще… И тогда священник заставил себя встать и принялся сооружать какое-никакое лежбище – солнце уже почти скрылось за линией горизонта.
Одной ночевки под открытым небом отец Василий не боялся. Были времена, когда они с ребятами ночевали вот так же, как есть, в чистом поле, по шесть-семь суток, – и ничего. Главное, чтобы сверху не капало, снизу не подтекало, да чтобы посторонние люди не шастали.
– Так мы и устроимся! – приговаривал в бороду священник, сооружая из камыша маленький, только чтобы лечь, шалашик, почти нору. – Главное, чтоб никто не тревожил, а остальное мы и сами сделаем!
* * *Уже через несколько часов его мнение кардинально переменилось. Едва солнышко скрылось, воздух резко остыл, и даже камышовое покрытие шалаша не слишком защищало от пронзительного холода. Отец Василий долго ворочался с боку на бок и в конце концов не выдержал и накинул сверху мокрый, настывший бушлат.
Поначалу было мерзко. Тяжелый, сырой, пропахший тиной и дымом бушлат, казалось, отбирал последнее тепло. Но постепенно отец Василий притерпелся, бушлат прогрелся от дыхания, и ему удалось заснуть. Правда, ненадолго. И уже через три или четыре часа его снова начало колотить от холода, и спать категорически не получалось.
«Тяжко быть в бегах! – с горечью осознал отец Василий. – А Олюшка, наверное, блинчиков приготовила с маслицем…» Он обожал блинчики со сливочным маслом – прямо со сковородки, когда они еще обжигают руки, но в рот уже ничего, идут за милую душу. Хороша была и квашеная капустка. Сейчас, в этой холодрыге, мысли о холодной, прямо из подпола квашеной капустке заставляли вздрогнуть, но он знал, если к ней подать поджаренную на сале, еще шкворчащую картошечку да рюмашку хорошей водки, то очень даже ничего пойдет кисленькая квашеная капустка.
Рот наполнился слюной. Отец Василий вздохнул, попробовал разозлиться и встать, чтобы сделать энергичную зарядку и прямо сейчас тронуться в путь, но тут же застонал – нога буквально полыхнула болью.
«Черт! – подумал он. – Как же я дойду?» Но и сил вот так вот лежать в промозглой сырости уже не было. Он собрался с духом и, превозмогая боль, быстро и решительно выбрался наружу.
Воздух был морозным. По крупицам сохраняемое под влажным бушлатом тепло резко испарилось, и отец Василий понял, что ровным счетом ничего не выиграл. Было холодно, а стало еще холоднее. Он быстро надел бушлат, надеясь по ходу прогреть и просушить его собственным телом, и, постанывая, пошел вперед.
Небо на востоке уже розовело, и в зарослях вовсю стрекотали какие-то птицы, явно радуясь тому, что вот, еще четверть часа – и этот невыносимый дубак закончится. Отец Василий брел сквозь хрусткий камыш, изо всех сил оберегая ногу и старательно огибая мокрые места. Но получалось это не всегда. Здесь волжская весенняя вода выходила на пологий берег напрямую, порой начисто покрывая собой все, кроме редких, поросших тальником возвышений. И тогда он, плюнув на все, побрел напрямую, как есть, а хлюпанье сапог по воде и хруст камыша слились в одну монотонную, нескончаемую песню.
