Олег Блоцкий - Предатель стреляет в спину (сборник)
А теперь он пытается нащупать дорогу к себе прежнему, потому что за все эти годы страшно устал от казарм, офицерских общаг, вечного скитания, липкого запаха смерти, неизменной гречневой каши с тушенкой, и потому, что ему всегда не хватало искреннего женского участия и тепла.
Девочка болтает ножками и не знает, как сильно любит Егоров ее маму, потому что именно она, сама не подозревая, изгоняет из него злобу, ненависть и неверие в окружающий мир. Виктор плачет, потому что он безумно любит семью, потому что он так долго и тяжело шел к своему счастью.
Неслись облака. Порывами налетал ветер. Сердце лейтенанта часто било в грудную клетку. В такие минуты лейтенант совершенно не думал, что его многие женатые друзья, вернувшись, вскоре со скандалами разводились, а холостяки, почти сразу обретя семью, через некоторое время следовали примеру старших товарищей. Редкие женщины могли вынести всю ту боль и отчаяние, которые, как страшный груз, принесли с войны в свои семьи офицеры.
Сейчас, глядя на волны, Виктор размышлял, что каждый из них надеялся в будущем вытащить счастливый билет в лотерее под названием «жизнь», абсолютно не думая, что лотерея потому и лотерея, что выигрыш выпадает лишь единицам из сотен тысяч.
А если и возникали подобные мысли, то каждый непреклонно верил – он и будет избранным. Совершенно забывалось, что в жизни гораздо больше потерь, чем приобретений. И что на войне порой убивают не соседа, не твоего друга, а тебя самого.
«Разве жизнь – это постоянные расставания? – думал Егоров. – Стоит только полюбить человека, потянуться, привязаться, привыкнуть к нему, как он уходит. Кто-то погибает, а кого-то не оказывается рядом именно в тот момент, когда тебе очень плохо. А может, только потеряв, ты начинаешь понимать, чем были для тебя ушедшие люди, как много они значили в твоей жизни и сколько, оказывается, места они занимали в твоей душе.
Неужели потери – это непременно моя жизнь? – спрашивал он себя, и ему становилось страшно. – Неужели уже пришло это время?
Но я еще молод, – говорил Егоров, с горечью понимая, что душа его дряхла и совсем не соответствует крепости тела. – Ведь за спиной война, которая любого человека очень скоро делает взрослым. Настолько, что от жизни ничего хорошего он не ждет и ни во что доброе уже не верит».
Если раньше череду людей и новые места Виктор принимал с радостью и любопытством, то сейчас даже краткие вылазки из своего замкнутого мира становились все тяжелее и напряженнее. Он попадал в ту жизнь, которая стала ему непонятна, неизвестна, чужда, а иногда – враждебна. И незнакомые лица, города, улицы не манили Егорова, как прежде.
Он не хотел больше рваться вперед. Он начинал понимать, что вся его жизнь – в нем самом и в его прошлом, которое так просто не переступишь. Ведь убив даже одного человека, ты полностью изменяешь свой мир, да и всю жизнь вокруг. Но, к сожалению, мысли об этом приходят слишком поздно.
Виктор приехал туда задорным щеночком-овчарочкой. Наконец-то повоюет!
А первый выход на боевые? Когда хотелось только одного – поскорее оказаться в переделке, чтобы начать стрелять, чтобы проверить себя и окончательно убедиться в том, что ты не трус, чтобы побыстрее убить духа и доказать себе, что ты настоящий мужчина, истинный офицер и хорошо умеешь делать свою работу. И чем дольше не приходил такой момент, тем чаще влажный указательный палец поглаживал спусковой крючок, который нестерпимо хотелось нажать при виде любого афганца.
Но всего нескольких не слишком яростных стычек хватило Егорову, чтобы понять, какое страшное это занятие – война. Как властно, грубо и очень несправедливо распоряжается она судьбами людей и даже их жизнями, хватая гнойными, черными пальцами его новых друзей, а он лишь свидетель этому, не в силах не только противостоять, но даже как-то вмешаться.
И мужики один за другим, кто с проклятиями, кто с крутой матерщиной, кто в слезах и крови, кто в рвущих душу отчаянных криках, а кто и просто в безмолвии уходили по багровым тропинкам туда, откуда нет пути назад.
…По обочине ухабистой пыльной дороги Виктор возвращается из госпиталя в часть. Навстречу, переваливаясь с бока на бок, катит бронетранспортер. Сверху, опустив ноги в правый, командирский люк, сидит приятель Егорова прапорщик Марат.
Они почти одновременно поднимают руки в приветствии. Машина проезжает еще немного и останавливается, скрываясь на время в облаке пыли.
– Привет, Марат, – радуется лейтенант. – Как дела?
– Хорошо, – скалится в ответ калмык так, что глаза превращаются в черточки. – Выздоровел? Молодец! Точно выздоровел? А то полежал бы еще. Ведь сразу запрягут!
– Пусть, – машет Егоров рукой. – Лучше в полку, чем в «заразке». Скукота. Где Серега? В колонне?
Прапорщик отрицательно качает головой. Взводный улыбается, предвкушая, что вот-вот он увидит Серегу, и представляет, как хлопнет его по плечу, услышит свежие гарнизонные байки, а вечером они непременно выпьют водки вместе с ребятами и засядут почти до подъема играть в преферанс.
– Убили его! – говорит калмык.
– Как? Кто? – Егоров продолжает тянуть губы в улыбке и ничего не может понять.
– Ночью, – вздыхает Марат, – когда колонна Саланг перешла и остановилась на ночевку. То ли свои шлепнули, то ли духи. Не поймешь. В Союз уже отправили. Я хотел поехать, да меня Эдик, сволочь, опередил. У него, видишь ли, дела там есть. Можно подумать, у меня их нет. Баба моя верещит-заливается, мол, терпежу нет больше… Да и мне, если честно, она только голой и снится…
Калмык сплевывает и уезжает, а лейтенант растерянно бредет дальше, не в состоянии осознать, что Сереги больше нет.
«Он в кроссовках-то хоть разок походил?» – мелькает у Виктора совершенно глупая и ненужная мысль.
А Витальку, его ротного, привезли через полтора часа после того, как они вместе позавтракали. Вернее, уминал жидкую рисовую кашу-размазню с редкими волоконцами мяса лишь Виктор. Капитан едва ковырял вилкой в тарелке, тяжело вздыхал и жаловался на потерю аппетита. Густой запах перегара ясно указывал на его причину.
– Тут или вечером пить, или утром жрать, – сказал Егоров.
– Однозначно пить, – скривился ротный.
– Дело хозяйское, – усмехнулся лейтенант.
– Вот, сука, не дала! – озлобился вдруг Виталька и швырнул алюминиевую вилку на стол. – Только я раскладывать ее стал, как она сразу на замужество перескочила. Женись, а потом хоть ложкой ешь.
Ротный уже давно окручивал новенькую с банно-прачечного комбината, и весь полк с интересом наблюдал за этой эпопеей.
– Ладно, пойду я, – сказал Виталик, с брезгливостью отодвигая пластмассовую, в серых жилах трещин, тарелку. – За бакшишами в город поеду. С комендачами уже договорился. Сегодня последняя атака. Черт с ней – женюсь. Не то с такой жизни вообще охренеть можно, а она девка хорошая, добрая, хозяйственная.
В голосе ротного зазвучали совершенно другие нотки, и Виктор с удивлением посмотрел на него.
– Хозяйственная? – с издевкой переспросил лейтенант, прекрасно зная от Эдика, как пользуют прачку прямо на ее рабочем месте прапорщики-старшины за определенную мзду.
– Да! – убежденно выдохнул Виталька, и Виктор тут же крутанул носом в сторону. – Она знаешь, какая семейная? Детей любит. И я, и я. – Ротный заелозил на табурете, и его дубленая рожа вдруг побагровела, а голос стал чуть ли не писклявым. – Я тоже вот о детях думаю. А что? Поженимся! А в Союзе, когда вернемся, – родит. Мне ведь всего три месяца здесь осталось.
«Приехал!» – с ужасом подумал Егоров, глядя на сгорбившегося, невесть что лепечущего и прячущего глаза Витальку.
Все, кто пробыл здесь больше года, знали по опыту «стариков», что рано или поздно обязательно накатывает состояние, когда человека не просто мутит от присутствия на войне и всего того, что его окружает, а выворачивает наизнанку до самого нутра.
Тогда обыденное пьянство превращается в недельные запои, все вокруг кажется отвратительным, служба здесь представляется пожизненной, а борьба за собственное выживание на боевых сводится к нулю.
«Двинувшиеся» ребята в горах демонстрируют абсолютное равнодушие к смерти и редкое безрассудство, но происходит это не от внутренней храбрости, которая, безусловно, есть, а лишь от пренебрежения к собственной жизни и дальнейшей судьбе.
Кто-то, пытаясь выйти из подобной депрессии, желая хоть как-то зацепиться за жизнь, женится, а кто-то нарочно подставляет голову под вражескую пулю.
– Мне уже тридцатник скоро, – продолжал бубнить Виталька, – а как подумаю – жизни-то и не видел: училище, Заполярье, теперь вот здесь. Я пацана хочу. Слышь, Вить, своего. Я бы с ним в музей ходил, в футбол играл!
Волосы Егорова пришли в движение.
«Точно приехал! – с ужасом подумал он. – Какой, на хрен, музей? Что он несет? Блин, такой мужик и сломался!»
– Значит, парня хочешь? – переспросил лейтенант.
