Эльмира Нетесова - Закон Тайга

—  Сходил бы, Василь Василич, за черемшой. Всем к обеду. На кирзухе зубы не сберечь.

—  А почему я? Черемшу не видел еще ни разу.

—  Митрич покажет. С ним вместе и наберете.

—  Стану я условника спрашивать! Только этого мне и недо­ставало! Да кто он такой, чтоб я, доверенное лицо страны, ка- кого-то негодяя просил мне помочь! - покрылось пятнами лицо Василь Василича.

Ванюшка не выдержал, встал молча, взял рюкзак и, не ог­лядываясь, пошел к распадку.

Больше двух лет жили парни бок о бок. Не понимая, чураясь Василь Василича больше, чем всех сучьих детей, вместе взятых.

Сегодня Ефремов обещал охране передать почту с охранни­ками, приехавшими в Трудовое на мотоцикле.

—  Сам я сюда поспешил, а ваши в баню заторопились. По­том в столовую пойдут. Получат хлеб в пекарне. Пока управятся, я вернусь, отдам им почту. Там писем много. Василь Василичу целых три письма. Всю ночь читать будет, - пообещал он весело.

И охранники теперь нетерпеливо оглядывались на дорогу. Почта, да еще здесь, в тайге, была единственной нитью, связы­вавшей людей с домом.

Почта... Придут письма и условникам. Разгладятся на вре­мя усталые морщины на лицах. Сколько новостей, смеха, ра­дости! Как долго будут всматриваться в дорогие, такие дале­кие лица родных, детей, которые еще помнят, еще ждут. Всю ночь будут вздыхать,, прижимая к усталому сердцу фотогра­фии детей. Словно не клочок бумаги, а теплые руки и голо­венки ребятни прилягут на время рядом, зашепчут, знакомо картавя, сокровенное:

—  Папка, а мы тебя всегда ждали. Даже ночью. Как Деда Мо­роза, как сказку. Ведь ты больше никогда не уйдешь? Правда?..

Без времени, без детства, без тепла поседели головы жен и детей. Не сказкой, живым бы вернулся. В чудо давно перестали верить.

А условники помнили их теми, какими оставили, у каких отняли. В тот день... Самый черный в жизни каждого. Его нуж­но было суметь пережить.

На свою беду, уходя, оглянулись. Увидели горе. Так и за­помнилось оно. Внезапное, злое. Оно иссушило всех. Оно воз­вращало ночами, во снах, тот последний миг. Ту секунду - застывших, словно окаменевших от горя жен и крики детей, какие не выморозили годы, муки, болезни:

—  Папка, не уходи!

Да разве своею волей? Разве виноват в случившемся? Кто же себе пожелает горя? Никто не угадает заранее свою судьбу.

Условники помнили прежнее. И, не слыша годами голосов детей, не забыли лепет, смех, песни, давно забытые в их домах. В них все это время жила зима. Весны не было. Она умерла в тот день навсегда.

Когда Ванюшка, набрав полный рюкзак черемши, подни­мался из распадка вместе с Митричем, к костру подкатил мото­цикл с коляской, загруженной доверху.

—  Принимайте хлеб и почту! - донеслось знакомое.

Тут и Василь Василича не надо было уговаривать. Подско­чил первым. За мешок с письмами ухватился цепко.

— Да погоди, давай по порядку. Сначала хлеб разгрузим. Люди, видишь, обедать пришли. Никуда твои письма не сбегут, - урезо­нивал старший охраны.

Но едва последний мешок хлеба был снят, Василь Василич вскрыл почту с письмами: искал те, которые пришли ему.

«Ишь, гад, ковыряется, как жук в навозе. Не терпится ему. Знать, и в гнилой середке тепло есть, коль так спешит, видать, кто-то дорог ему», - оглянувшись ненаро­ком, подумал Митрич.

Василь Василич уже нашел два письма. Пухлые, потрепан­ные в дороге, они торчали из кармана, а охранник искал третье.

—  Да вот оно! Возьми! - подал, наткнувшись на письмо, старший охраны и пошел обедать к костру.

Василь Василич отошел к палатке. Устроился поудобнее. Он любил все делать основательно.

Вскрыл письмо. Стал читать... Никто не обращал на него внимания. Люди обедали. И вдруг услышали странный крик, словно кого-то душили. Люди оглянулись.

Василь Василич сидел с обезумевшим, перекосившимся ли­цом. Глаза вылезали из орбит. Руки рвали гимнастерку.

—  Чё это фраер, звезданулся, что ль? - глянул Шмель.

Старший охраны испугался. Бросил ложку, миску. Под­скочил.

Василь Василич упал в грязь лицом. Ему нечем было ды­шать.

—  Ребята, живей сюда! Воды! - заорал старший. Охранни­ки подскочили мигом.

—  Что это с ним? - удивился Ванюшка.

—    Помирает...

—  Вот диво, - не верилось парням.

—   Мокрую тряпку, - скомандовал старший и, расстегнув гимнастерку, стал растирать грудь Василь Василичу, делал ему искусственное дыхание. А тот бледнел, холодел.

—  Да что это с ним?

—  Не знаю. Перегрелся на солнце, - брызгал водой в лицо Василь Василича старший.

—  Ты ему «Правду» прочти! Он, гад, туг же вскочит, - захо­хотал Шмель.

—  А может, в письме дурные вести? - заметил Костя сжа­тое в руке охранника письмо.

Старший охраны взял измятый лист бумаги из пальцев пар­ня, побежал глазами по строчкам. И окружавшие заметили, как лоб человека покрыла испарина.

—  Беда у него! Отца взяли. Его расстреляли, а через месяц выяснилась невиновность. Поторопились с приговором. А ему, сыну, как теперь эту ошибку пережить?

—  Паралик его разбил, - глянув на Василь Василича, ко­ротко определил бульдозерист.

— Да вы что, с ума сошли? Ему же еще и двадцати лет нету! - не согласился, не поверил старший охраны. И, кинувшись к ле­жавшему, закричал, затормошил: - Вася! Сынок! Очнись!

Парень не слышал. Так и не прочитанное последнее письмо отца осталось в кармане.

Василь Василича увез на мотоцикле старший охраны в село. По дороге молодой охранник умер, так и не придя в сознание, Напрасно старший теребил, умолял. Судьба и здесь распоряди­лась по-своему жестоко.

Сняв форменную фуражку, охранник долго плакал у мото­цикла. Пока с умершим доехал до Трудового, голова стала бе­лой, как сугроб, который никогда не растает. Говорят, если се­деют люди, то у них мало остается в сердце тепла, нет сил для жизни...

—  Вася, прости! Такое у каждого могло случиться. Но где же видано, чтоб старые молодых хоронили? Без войны... - со­крушался охранник, уже понимая, что никто не слышит его, не отзовется и не поймет.

Старшего охраны ждали у костра до глубокой ночи. Берег­ли его ужин, заботливо укутанный в полотенца и рубахи. Но он не вернулся ночью. Не объявился и к завтраку. Лишь к вечеру подъехал старший охранник на мотоцикле прямо к палаткам.

Рябой, кашеваривший у костра, по виду понял - умер Ва­силь Василич. У старшего охраны лицо черней ночи. Видно, не спал.

А тот, заглушив мотоцикл, враз в палатку головой сунулся. Не перекурив, не перекусив, без глотка воды.

Поспешивший к нему с расспросами охранник вылетел с трясущимися губами. Как шибанутый, не сказал - прохрипел:

—  Сталин умер...

Рябой, прогнав муху со лба, уставился на охранника удив­ленно:

—  А тебе он кто? Мама родная? Вот у меня на Колыме кент накрылся, на прииске. Так это фартовый был! Медвежатник! Он, зараза, отмычкой лучше, чем ложкой, вкалывал. Башли ог­ребал лопатой с каждого дела! Его все законники знали. От Архангельска до Колымы! Все «малины» его встречали стоя! Он пахан паханов был! Из рыжухи хавал. Красиво жил, гад! У него башлей было столько, сколько во всей тайге деревьев не набе­рется. А и тому кранты! Кончился. Так этого было за что жа­леть. Не замухрышка, не пидер, не фраер, честный вор! Его Одесса и Ростов на руках носили! Вся элита! Вот этого жаль! А ты про кого трандишь? - оглянулся Рябой, но охранника и след простыл. Никого рядом.

Вечером, когда к костру на ужин пришли сучьи дети и фартовые, старший охраны подошел к костру, сказал, словно уронил:

—  Сталин умер...

У костра сразу затихли голоса. Кто-то уронил ложку.

—                Господи! Упокой душу усопшего! - перекрестился Харитон истово.

—  Как же жить теперь станем? - послышался голос Митрича.

—    А тебе не едино вкалывать? Хочь при Сталине иль без него? Дай Бог вживе выбраться, - оборвал старика бульдозе­рист и принялся за ужин.

— А Василь Василич? Как он? - спросил Трофимыч, един­ственный из всех.

—  Нет его. Умер.

—  Жаль мальчонку, - тихо прошептал Костя.

Глава 3

В этот вечер у костра остались немногие. Политические в палатке улеглись пораньше. Фартовые о чем-то шептались. Даже охрана от своих палаток не отходила.

—  Что теперь будет, чего ждать? Станет легше иль, наобо­рот, лиха злейшего жди? - послышалось из палатки Трофимы- чевой бригады.

—   По закону амнистию надо ожидать, когда другой засту­пит. Без того нельзя. Без головы мужики не смогут, как «ма­лина» без пахана - одни провалы. А коль амнистия - нам воля светит. Она в первую очередь условников касается. Гля­дишь, шустрей на волю выскочим, - говорил Шмель впол­голоса.

—  Верняк бугор ботает. Нам хрен с ним, кто накрылся иль родился, лишь бы свой понт иметь с того. Теперь, как я рогами шевелю, недолго нам париться в этой камарилье, тайге. Глядишь, через неделю выпрут нас отсюда. И пока вождя оплакивают, мы пожируем, погужуем. Нынче многим не до нас станет, - сообра­жал Линза.