Юлия Латынина - Охота на изюбря
— И это абсолютно законно? — уточнил шеф безопасности, слабо рубивший в акционерных вопросах.
— Абсолютно. Эти акции есть в Уставе и у совета директоров есть полномочия объявить о дополнительной эмиссии. Извольский сделал себе самый авторитарный устав, который только возможен по нашему законодательству.
— И мы не можем сказать, что это ущемление прав акционеров?
— Ущемление — это когда дополнительную эмиссию распределяют между своими фирмами по копейке за рубль. А они нам предлагают акции купить.
— И мы не можем этого сделать?
— Если очень хотим потерять семьсот лимонов — пожалуйста.
Лучков внезапно испытал огромное облегчение. Это была грязная история, за которую он — ссученный гэбэшник — никогда бы по доброй воле не взялся. Она уже нанесла ущерб репутации банка. Двести тысяч долларов Лучков потратил только на то, чтобы не допустить в газетах публикаций, впрямую обвинявших один из крупнейших банков России в мошенничестве и заказных убийствах. Своего он достиг — в умах широкой публики беды AMК были прочно связаны с именами долголаптевских. Но стоила ли овчинка выделки?
— Значит, отбой? — спросил Лучков. Арбатов глядел на своего зама рыбьими холодными глазами.
— В каком смысле отбой? — сказал Арбатов. От тона его Лучкова продрало холодом, словно Иннокентий Михайлович заглянул в морозильник с трупами. — Что ты предлагаешь? Чтобы все знали, что меня, Сашу Арбатова, кинул какой-то сибирский валенок? Чтобы все знали, что у какой-то вонючей промплощадки больше денег, чем у моего банка? Они на что покусились, а? Где в России деньги? В Москве или в их гребаном Ахтарске?
Банкир почти визжал. Схватил со стола пластиковую бутылку с водой, отхлебнул прямо из горлышка, и уставился бледными серыми глазами на Лучкова.
— Но что мы можем сделать? — растерянно спросил Иннокентий Михайлович.
— Мы подадим жалобу в ФКЦБ «Федеральная комиссия по ценным бумагам и биржам.».
— Но она же не удовлетворит жалобу!
— Плевать. Она ее рассматривать будет два месяца, а если побольше заплатить, то и три. За эти два месяца совет директоров должен пересмотреть свое решение по поводу эмиссии.
Ладони Лучкова слегка вспотели.
— Чтобы это сделать, нужно как минимум убрать генерального директора.
— Нужно убрать двоих, — ответил банкир, — Извольского и Черягу. Тогда исполняющим обязанности останется Федякин. А это наш человек.
— Это невозможно. Я просчитывал варианты. Он никуда не выходит. Он парализован, сидит дома и даже на заводе не показывается. Это было невозможно даже в Москве. Это тем более невозможно в Ахтарске!
— Его охраняет Калягин, а Калягин кое-кому должен, — ответил банкир.
Иннокентий Лучков вернулся в свой кабинет в препоганейшем настроении. От расстройства чувств он грубо отодрал в комнате отдыха собственную секретаршу, а потом прогнал ее прочь и вернулся в кабинет, с бутылкой коньяка в правой руке и с рубашкой, выбивающейся поверх полурасстегнутых брюк.
— Сукин ты сын! — воззвал Лучков к портрету отца-основателя и бессменного председателя правления «Ивеко», украшавшему офисную стену над книжным шкафом, — во что же ты нас втравливаешь? А? Интеллигент херов! Переклинило его на Извольском! Почему я, мент поганый, боюсь выполнять твои приказы?! Честное слово, вот позвоню в Сибирь и сдам тебя, козла, с потрохами!
Разумеется, Иннокентий Михайлович произнес эту тираду исключительно про себя. В кабинете стояла чуткая и отзывчивая техника, записывавшая каждый скрип половицы, и хотя технику эту контролировал Иннокентий Михайлович, вряд ли он рискнул бы доверять свои мысли магнитному носителю.
Засим Лучков опростал часть бутылки, сел за стол и набрал номер мобильника Коваля. Окончив разговор, шеф безопасности «Ивеко» вдобавок обнаружил, что он вот уже некоторое время течет соплями и кашляет. Судя по всему, в самое подходящее время Лучков умудрился подцепить не то ангину, не то иную схожую гадость.
В то время, когда в Москве в четыре часа дня пьяный Лучков читал про себя проповеди портрету Арбатова, в Ахтарске уже потихоньку вечерело. В особяке Извольского начался самый настоящий праздник.
Денис Черяга позвонил несколько раз, подробнейшим образом пересказывая весь ход разговора с Арбатовым.
— Боже мой. Славка, видел бы ты его рожу! — заливался за четыре тысячи километров Черяга, — он же был полностью уверен, что я тебя сдавать пришел!
Слышимость, несмотря на расстояние в пятую часть экватора, была отличная, в небе над Ахтарском зажигались блестящие, как из феррохрома, звезды, в огромной гостиной, занимавшей половину первого этажа особняка, пылал камин, и совершенно пьяный пятидесятилетний Федякин отплясывал перед камином комаринского, то и дело порываясь поцеловать в щечку Иру.
— Ирочка, вы наше чудо! — кричал он, тяжело выдувая воздух из распаренных красных щек, и ни Извольский, сидевший в углу комнаты в кресле с высокими колесами, ни Лида Федякина, полная крашеная брюнетка, работавшая на заводе в бухгалтерии, не препятствовали ему.
Федякин в конце концов все-таки угомонился и сел к столу, отдуваясь и обмахиваясь плотной ладошкой, кто-то врубил на полную катушку стереосистему, и в круг выскочили Вовка Калягин и несколько охранников. Вовка завертелся вокруг Лиды Федякиной мелким бесом, закрутил в воздухе двойное сальто и пошел отплясывать такой брейк, что у всех глаза на лоб повылазили, а один из охранников затанцевал с Ирой. Ира прыгала с ним, пока не заметила, что Извольский недовольно морщится. Она вспомнила, что Извольский не выносит музыки.
— Ты устал? Хочешь спать?
Извольский хитро прищурился.
Ира вдвоем с охранником закатили коляску в лифт, а в спальне охранник оставил их одних.
— А я и не знал, что ты так хорошо танцуешь, — сказал Извольский, пока Ира перекладывала его на кровать и стаскивала с него носки и штаны.
— Вроде не от чего было танцевать-то, — улыбнулась Ира.
— Вот теперь, — сказал Извольский, — можно ехать в Швейцарию на штопку. До чего же надоело жить, как сломанный будильник. Ой, черт, хотел бы я посмотреть на рожу Арбатова! Там камера стояла, авось Дениска завтра пришлет пленку!
— А губернатор?
— Что — губернатор? Губернатор получил фейсом о тейбл, он сейчас сидит, разинув варежку, и в себя приходит от изумления… Ирина слегка покраснела.
— Слава, ты извини, — сказала она, — но я так до сих пор и не понимаю, что именно вы сделали. Ты мне можешь как идиотке объяснить, на пальцах?
Извольский довольно улыбнулся.
— Все очень просто. Есть акционерное общество с уставным капиталом в сто рублей, так?
— Ну.
— Семьдесят пять рублей из уставного капитала принадлежит банку «Ивеко». То есть семьдесят пять процентов. Все понятно?
— Да.
— Капитал общества увеличивается до двухсот рублей. Сто рублей — это новая эмиссия, и ее покупаем мы. Теперь у банка по-прежнему остается семьдесят пять рублей уставного капитала, но это уже не семьдесят пять процентов, а только тридцать семь с половиной. У него было больше, чем контрольный пакет, а стало меньше.
— А почему банк не может купить новую эмиссию?
— Потому что ему придется выложить не сто рублей, а семьсот миллионов долларов, а таких денег у него нет.
— А если бы он занял у кого-нибудь эти деньги? Или взял у государства? Или еще как?
— Тогда бы мы украли его деньги. Но даже если бы мы не стали их красть, банк бы никогда этого не сделал. Весь смысл его жизни в том, что он платит копейку за то, что стоит сто рублей. А платить сто рублей за то, что стоит сто рублей, — он просто не знает, как это делается.
— А почему ты не стал банкротить завод, как все говорили?
— Солнышко, это очень плохая штука — банкротство. Куча проблем, порушенные связи, скандал на Западе… Это лекарство, которое хуже болезни. Тому директору, который так со своим заводом поступает, яйца повыдергать мало.
Ирина ткнулась подмышку Извольскому.
— И это — все? Совсем все? Извольский расхохотался. Полураздетая Ирина стала дергать его за руку.
— И ты не мог мне сказать, а? Почему ты мне не мог ничего объяснить, я тебе какие-то дурацкие вопросы задавала! Это ты об этом с Денисом совещался, когда меня в театр посылал? Ну что я, сказала бы кому-нибудь что-то?
Тяжелая рука с исхудавшими мышцами обняла Ирину.
— Ну не сердись, солнышко. Что знают двое, знает и свинья. Никто ничего не знал. Ни Федякин, никто, только я и Денис. Иди ко мне.
Ира всхлипнула, не то обиженно, не то радостно, и стала целовать Извольского. Снизу, почти совершенно заглушенные толстыми стенами, едва доносились вопли развеселой попсы.
Спустя четыре дня после вышеописанных событий Вовка Калягин прилетел в Москву по каким-то своим ментовским завязкам. Если говорить точнее, он хотел у знакомых руоповцев добыть материал о связях сына зама губернатора Трепко с чеченскими бандитами. Отношения между областью и заводом были испорчены до усрачки, и эмиссия эмиссией, а нельзя было исключить, что губернатор сейчас начнет гадить заводу до последнего, понимая, что теперь Извольский не успокоится, пока не выкинет его из кресла. Правда, представить себе, что он решится обанкротить завод, было достаточно трудно. Одно дело — банкротить предприятие, выставляя банкротство мерой защиты от злобных московских олигархов, а себя — чуть не другом Извольского, а другое — банкротить завод, с триумфом отстоявший свою независимость.
