Евгений Сухов - Один против всех
Совершенно неожиданно для себя самого, вероятно, подчиняясь какому-то внутреннему позыву, Куликов крутанул руль и съехал на грунтовую дорогу, что ненавязчиво уводила к храму. Минуту Стась еще колебался, не решаясь выйти, а потом, когда понял, что это не просто какой-то каприз воспаленного сознания, решительно покинул машину.
Ворота были закрыты. Дважды стукнул в кольцо — видно, такое же древнее, как и сам монастырь, — и когда в окошечке появилось озабоченное лицо привратника, сказал:
— Мне бы к отцу Серафиму попасть.
Очевидно, подобная просьба для служителя была не в диковинку, в глазах ни удивления, ни радости — дело-то обыкновенное. Резанула слух скрежетом задвижка, и дверь бесшумно открылась.
— Его келья на второй клети справа, — бесцветно уточнил монах и, как на посту, замер у ворот.
Дорогу Куликов не знал, но, что было неожиданно, у него вдруг возникло ощущение, будто он не однажды топал этой тропой. И если бы его попросили описать келью монаха, то он сумел бы сделать это в мельчайших деталях.
Постучавшись в тяжелую железную дверь, он услышал молодой голос, приглашавший его войти. Перешагнув порог кельи, Куликов не без удивления отметил, что звонкий тенорок принадлежал старику лет восьмидесяти. Что ж, видно, и такое бывает на свете.
На приветствие отец Серафим ответил с достоинством, чуть наклонив голову. И, оказавшись рядом со стариком, Стась Куликов вдруг непривычно оробел под его пронизывающим взглядом. Он молчал, но внутренне ощутил, что диалог их уже начался.
— Что скажешь, сын мой? — просто произнес Серафим, ладонью указав Куликову на место рядом с собой.
На лавку сели почти одновременно: Стась немного торопливо, монах неспешно. Чуть скрипнули сосновые доски, но гнуться не стали — выдюжили.
— Исповедуй меня, отец Серафим, — взмолился Куликов, — грешен я.
— Знаю, — просто ответил старик.
Внутри у Куликова что-то ворохнулось. Не слишком ли много пророков ему встретилось за последние полчаса?
— Откуда?
— Святые сюда не приходят, — улыбка у старика получилась доброй. — Давай я тебя укрою, сын мой, монашеская ряса хоть и не епитрахиль, но святости у нее не отнимешь. — И невольно, как будто ему не впервой исповедаться, Куликов опустился на колени. — Что тебя мучит, сын мой, рассказывай.
— Убийца я, святой отец, — заговорил, словно задышал, Куликов, — кровь на мне.
Серафим не удивился откровению. Лицо его стало печальным.
— Велик твой грех, сын мой. Приходилось мне исповедать душегубцев… тяжкий это крест. Что ж делать, и они христиане, разве откажешь в помощи заблудшим? Как же это произошло, сын мой, в сердцах или по корысти?
Куликов не спешил подниматься с колен, смотрел вниз, чтобы не встретиться взглядом со старцем. И, к своему немалому изумлению, обнаружил, что монах бос.
— По корысти, — произнес Куликов, не в силах оторвать глаз от большого пальца правой ноги. Почерневший ноготь был уродливым, будто спотыкался о каждый придорожный камень.
— Это хорошо, что ты пришел, сын мой, другие таят грех в себе, а потому спасения им не узнать. Рассказывай дальше, облегчи свою душу.
Горький комок подкатил к самому горлу и не желал проглатываться.
— Хорошо, отец, отвечу как на духу, — пообещал Стась Куликов. И слезы, стыдливо выступившие в уголках глаз, неожиданно сорвались с ресниц и медленно поползли по щекам, натыкаясь на жесткую щетину.
Куликова прорвало. Слова полились из него неудержимым потоком. Он вспоминал себя прежнего, когда впервые вытащил из кармана у зазевавшейся бабульки кошелек, рассказал о первом сроке и об унижениях, что пришлось испытать в камере для малолеток. Старик не перебивал, лишь иной раз качал красивой седой головой, давая тем самым понять, что слушает с большим вниманием. Только однажды он крякнул, когда Куликов поведал об Ольге, и вновь его глаза, наполненные невысказанной печалью, продолжали смотреть на него спокойно и глубоко.
— Этот монах был последний, кто встретился в моей жизни, — признался Куликов. — Вроде бы ничего особенного не сказал, а вывернул мою душу наизнанку. Вот поэтому я здесь, отец.
Прошло четыре часа. К монастырю Стась подъехал днем, а сейчас — глубокий вечер. Звезд не видать. Только в самой черноте сквозь белесые облака проглядывал тусклый месяц.
— Да, растревожил ты меня своим покаянием, — честно признался чернец. — И простить трудно, и грехи не отпустить не могу. От самого сердца слова идут, не каждому подобное удается. Видно, крепко тебя приперло. Я-то тебя прощу, сын мой, как могу облегчу твои страдания, только ведь есть и другой суд — божий, а он пострашнее будет.
Минуты две стояла мертвая тишина, ни шороха, ни дуновения ветерка, будто время остановило свой бег, давая шанс подумать — что дальше. Прошли минуты, а показалось — целая вечность. Осторожно, чтобы не напугать старца, Кулик решил нарушить молчание и побеспокоить его необычной просьбой.
— Отец Серафим, позволь мне в монастыре остаться, — сжал ладони игумена Стась Куликов.
— Это как?! — ахнул от неожиданности монах.
— Кем скажешь! Согласен на любую работу!
— Вот как… У меня, братец, монастырь, а не тюрьма, к этому делу призвание нужно, не каждый в его стенах остаться может.
Куликов сильнее сжал ладони старца, затрещавшие, словно куриные косточки.
— Всю жизнь я грешил, отец Серафим, позволь хоть остаток дней праведником побыть.
Почти сердито монах вытянул свою ладонь, но ответил спокойно:
— Монастырь не самое надежное место, чтобы скрываться от милиции.
— Некуда мне идти, отец Серафим, — в отчаянии воскликнул Куликов. — Родителей моих уже давно нет в живых, дома у меня никогда не было. Друзей я тоже лишился по злому року и по собственному недомыслию… Нет теперь у меня и любимой женщины. К вере хочу прийти, чтобы остаться с ней до конца жизни.
— По своим ли плечам ношу взваливаешь, сын мой? — по-отечески полюбопытствовал отец Серафим. — А потом ведь не пустынник я, с братией живу, как они скажут, так тому и быть. А чтобы они тебя в семью приняли, тебе нужно будет раскрыться перед ними, как передо мной. Согласен ли ты пережить свой грех еще раз?
— Разве у меня есть другой путь? — Куликов сжал губы, и лицевой нерв неприятно сократился.
— Пожалуй, что и нет, — не без раздумья согласился монах. — Знаешь ли ты, какое тебя ожидает послушание, сын мой?
— Не представляю.
— Твоя душа, сын мой, это авгиевы конюшни, что не расчищались тридцать лет. И одним покаянием от смрада не освободиться. Тебе придется всю оставшуюся жизнь простоять на коленях в молитвах и отбивать по тысяче поклонов в день. И это всего лишь сотая часть испытаний, которые тебе предстоит пройти. Не оступишься ли, вот в чем вопрос?
— Не оступлюсь, отец Серафим, только помоги мне, не дай окончательно погибнуть душе.
Старик будто не слышал, продолжал говорить дальше.
— И молиться ты будешь не только о своей собственной душе, но и о тех безвинно убиенных, что сгинули по твоей милости.
— Я согласен.
— Готов ли ты терзать свое тело без любви, а утробу без сытых яств?
— В моей жизни были и худшие испытания, — честно ответил Куликов. — Слишком сытно я ел и слишком сладко пил, и время, отведенное мне богом, я хотел бы провести в аскетизме.
Наконец Куликов осмелился поднять голову. Отыскал взглядом глаза старца, чистые, словно родниковый ключ.
— Хорошо, — согласился старик, — я поговорю с братией, надеюсь, они прислушаются ко мне.
— Спасибо, отец Серафим, — произнес Кулик и ткнулся губами в сухие ладони старца, признав в нем старшего.
— Полноте, — проговорил монах, поднимаясь. — Я распоряжусь, чтобы тебе постелили в келье. У нас не гранд-отель, но жить можно и здесь.
— У меня есть бриллианты, золото, я бы хотел их пожертвовать монастырю.
— Выкинь их в воду, — застыл старик в центре комнаты и, обернувшись, добавил: — Вода, она все примет. Вот тебе послушание… будешь собирать на дороге милостыню для храма с отцом Еникеем, ты его уже встречал. А то купола у нас обветшали, надо бы маковки медью обшить, а денег у нас для этого нет.
И, не прощаясь, вышел, оставив послушника в стылой келье.
