Евгений Чебалин - Гарем ефрейтора

Сейчас сосуще-остро захотелось именно действия. И абсолютный нарком велел привести маленького наркома Гачиева. Голиаф еще не решил, что делать с чеченским Давиденком: устроить показательное заклание, чтобы надолго запомнили, или прикрыть — был в употреблении, проверен.

Натура властно требовала поступка, куда хотелось унырнуть от разъедающей угрозы сталинского двусмыслия.

Ввели Гачиева с какой-то бумажной длинной трубкой. Он бережно приставил трубку к стене и бухнулся на колени. Снизу, от пола, глянули в лицо Лаврентия Павловича собачьей преданности, окольцованные чернотой глаза. Ниже блестела разбухшая слива носа. Гачиев раскрыл рот, закричал сиплым фальцетом:

— Можете расстрелять, можете повесить, товарищ нарком! Я все равно кричать буду до последней минуты: да здравствует великий вождь всех народов товарищ Сталин и его самый лучший соратник… (он прервался, подумал) гениальный товарищ Берия! — Он подумал еще и закончил неожиданно урчащим баритоном: — А если кто на меня нагло насексотил — это мои враги.

— Ты знаешь, почему охотник иногда стреляет свою собаку? — задумчиво осведомился Лаврентий Павлович.

— Потеряла нюх! — вскинулся от пола Гачиев.

— Еще.

— Не слушает команды, скалит зубы на хозяина.

— Еще, — не устроило наркома.

— Состарилась, плохо служит.

— Это все можно простить. Нельзя прощать, когда собака, поймав дичь, жрет ее в кустах, втихомолку от хозяина.

— За это не стрелять — шкуру снимать надо! — бурно воспрянул Гачиев, омыло ликование: он не разучился понимать хозяина!

Проворно двинулся к стене, ухватил принесенную палку, содрал с нее бумагу. Придавил двумя стульями края, стал разворачивать холстинное полотно. На паркете расцвел кавказский пейзаж. Посреди него стоял, держался за кинжал мрачный… Исраилов!

Берия завороженно следил за ширящейся панорамой: поймали бандита!

— Пленение Шамиля. Художник Фе Рубо. Пятьдесят тыщ золотых рублей, ей-бох, не меньше, — азартно-вкрадчивым баритоном оповестил Гачиев. — Прими в подарок, Папа. Скоро Хасан перед нами тоже стоять будет. Но не так. Голый, без шкуры. Шкуру с него чулком спустим, клянусь предками, Папа!

— Как ты сказал?

— Папа, я сказал… Папа… Папа! — ударил он лбом о пол.

«Почему сорвалось? Он же сильно хочет всех их выселить… Он никогда не простит Хасану то письмо, своего страха за Кавказ не простит. Нюхом чую!»

— Вставай, — велел большой нарком.

— Не встану, Папа! — ликующе закричал маленький.

«Нужен, — внезапно и освобождающе от проблемы созрело в наркомовской голове. — Такие надолго нужны».

— Свои люди в горах есть? Такие, чтобы ради тебя отца родного не пожалели?

— Найдем, если надо.

— Надо.

Гачиев вскочил: другая жизнь надвигалась, дело давали!

— Хлебом клянусь, все, что надо, — сделаю!

«Исраилова не поймать, пока нацмены в горах живут», — окончательно вызрело в наркоме.

— Запоминай. Нужен большой налет чеченцев на грузинских врагов. На границе с Чечней их антисоветское гнездо — Тушаби. Там грузины разграбили колхозы, угнали скот в горы. Надо отнять этот скот и убить всех предателей пастухов. А потом сфотографировать трупы. Снимки — на стол мне. Кому можешь поручить?

— Есть люди. Лично знаю. Не раз такое делали.

— Когда? — удивился Берия.

— Когда чеченским абрекам нечем было платить нам за легализацию, они угоняли скот у Тушаби. Фотографа тоже найдем. Сегодня позвоню туда.

Он не спрашивал, почему, зачем. Его вел по лезвию ответов могучий рефлекс самосохранения.

— Кому?

— Старшему лейтенанту Колесникову.

— Доверяешь?

— Проверял не раз. Маму родную за деньги, за звание продаст.

— Смотри, не маму, свою голову ему вручаешь. Будешь жить с Валиевым в гостинице и дальше. Запоминай хорошо: день и ночь веди себя как настоящий коммунист. Поступай как образцовый чекист в любом случае, с любым, кто бы ни пришел. Хорошо понял?

— Зачем было напоминать, товарищ нарком? — обиделся Гачиев. — Я всегда так себя веду.

Берия всмотрелся с интересом: знал наглецов, сам поджаривал жертвы в изысканно-фарисейском масле, но чтобы так… безмятежно, на голубом глазу… Виртуоз, собака!

— Все, что с тобой случится, докладывай начальнику отдела контрразведки «Смерш» Юхимовичу.

— Слушаюсь, товарищ нарком. А что должно случиться? — не удержался все-таки Гачиев, но, чувствуя, как пополз холод от Папы, вскричал испуганно: — Если надо, всю мою кровь по капле выпей! Всю, Папа!

— Не надо… сынок. Она у тебя протухла. Пшел!

Он смотрел в длинную спину. Когда она скрылась за дверью, перевел взгляд на пол. Шамиль все так же презирал русское на фоне леса. Он плевать хотел на всю эту щенячью свору в погонах. И на Барятинского с Ермоловым и царем, который в Петербурге, — тоже плевать хотел.

Берия плюнул, целясь в Шамиля. Не попал. Плевок пузырчато нахлобучился на голову одного из офицеров.

Подумал, поднял трубку, услышал в ней:

— Юхимович слушает!

— Как идет разработка чеченцев?

— Все готово, товарищ нарком. Сегодня ночью начинаем круглосуточное прослушивание.

— Я тебя не гоню. За ночь подготовься как следует. Наблюдение и прослушивание начинай завтра с утра.

— Но у нас все готово…

— Я сказал, завтра.

— Так точно.

— Подсадного хорошо обработал?

— Предусмотрели несколько вариантов. Главный выстроен на информации Кобулова из Чечни.

— Расколет этих — орден получишь. Не расколет…

Юхимович затаился, сперло дыхание.

— Не расколет — возьмем чеченцев в аппарат. Нам твердые нужны.

— Может, надо, чтобы… расколол?

— Сволочь, жид пархатый, — плаксиво вогнал в трубку Берия. — По-русски не понимаешь, что ли? Тебе на иврите сказать? Стараться — хорошо. Перестараешься — кому нужен неумный еврей? Пришли краснодеревца, раму для картины сделать. Когда доставят, чтобы штаны у него сухие были и руки не тряслись.

— Понял.

— Нацвлишвили тоже пришли…

— А этого можно… с мокрыми штанами? — очень серьезно спросил смершник.

Нарком оценил.

— Смотри, скоро он сам про твои штаны спрашивать будет.

Был звонок от Юхимовича, и Нацвлишвили заторопился по вызову к наркому. Шагал широко, размашисто, глядя под ноги. В поле зрения поочередно и стремительно вспыхивала сияющая чернота надраенного хрома. Красный ворс ковровой дорожки вел вперед, гасил звуки. Сапоги несли тело полковника бесшумно.

Вызов припекал, будоражил. Коридор обволакивал мертвенной тишиной, квадратно летел навстречу. Наплывали и оставались позади прямоугольные зигзаги.

Остро нравилось то, что осталось позади: повороты под девяносто градусов, ковровая дорожка под ногами, тяжесть полковничьих погон, ночная работа, должность. Все, что поручали, выполнял скрупулезно, с точностью механизма: приводил, уводил, готовил к допросам, «разминал» перед ними упрямых.

Тело под кителем бугрилось мышцами. Костяшки на пальцах задубели мозолистыми наростами. Сердце бесстрастно и мощно рассылало в конечности горячую кровь. Жизнь стлалась под ноги ковровой дорожкой. В ней бесследно и беспамятно глохли чужие визги, вопли, мольбы, хруст костей и хрипы сдавленных глоток. Жизнь летела навстречу таким же коридором — вылизанным, надежно узнаваемым, слепяще высвеченным.

Нацвлишвили оправил китель перед дверью, ведущей к наркому. Охрана, адъютант и секретарь знали полковника. Их сторожевая цепкость не касалась его.

Он толкнул дверь, вторую, третью и наконец проник в храм Всевластия.

Доложил:

— Полковник Нацвлишвили по вашему приказанию прибыл.

— Штаны в кресле еще не протер? — по-родственному ободрил полковника нарком.

— Вам отсюда виднее, — скромно потупился полковник.

— Поедешь в Чечню моим представителем. Наркомом вместо Гачиева поедет Дроздов. Надо бы вам снюхаться перед службой. Но нет времени. Встретишься в горах с Исраиловым. По нашим данным, у него туберкулез. Обещай от моего имени лучших врачей, лекарства, жизнь, деньги. Много денег. С одним условием: пусть убирается с Кавказа и живет в любом городе кроме Грозного, Орджоникидзе, Нальчика и Махачкалы. Вымани его с гор на равнину любой ценой. Никаких других условий от него не принимать. Все ясно?

— Так точно.

— Вылетай сегодня же.

Нацвлишвили развернулся, вышел.

Дни в гостинице текли для Гачиева с Валиевым шершаво, несмазанно. Было неуютно под нависшей, давящей неопределенностью. Выходили на улицу. Крылась мурашками, цепенела спина от чужого всевидящего глаза. Изредка встречались со знакомой юридической и прокурорской братией, вызываемой в Москву в наркомат. Лишнего не болтали — не то время.