Андрей Воронин - Инкассатор: Страшный рассказ
«Хлороформ он украл в больнице, где ему накладывали швы на рассеченный в той безобразной драке подбородок. Это оказалось совсем нетрудно, хотя в тот момент четкого плана у него еще не было. Не было его и сейчас — так, некие смутные очертания, отдельные картинки, больше похожие на склеенный из разрозненных обрывков фильм, чем на продуманный план предстоящих действий. А план был ему необходим — четкий, расписанный по минутам, исключающий любую возможность провала.
Думая о плане, которому еще только предстояло родиться, он вынул из кармана свежий носовой платок и, поддев ногтями, с усилием вытащил из широкой горловины склянки упругую резиновую пробку. Из склянки потянуло дурманящим запахом; отодвинув ее подальше от себя, он обильно смочил платок, аккуратно закупорил склянку, вернул ее на полку и прямо в обуви улегся на кровать. Секундомер был у него в левой руке, большой палец лежал на кнопке. Взгляд скользнул по знакомой комнате, будто прощаясь, и остановился на топоре, который стоял в углу у двери. Держа в правой руке влажный, пропитанный дурманом платок, лежавший на кровати человек усмехнулся и отрицательно покачал головой. Топор — это было чересчур примитивно и грязно. А главное, это слишком просто — просто не для него, а для нее. То, что она сделала, растоптав его любовь, заслуживало самой страшной кары, которую только могло измыслить его воображение. С ее уходом для него погасло солнце, но он продолжал жить. Так пусть и она узнает, каково это — жить во тьме, точно зная, что для кого-то светит солнце, и задыхаться, в то время как кто-то другой пьянеет от избытка кислорода, гуляя в пронизанном светом весеннем лесу!
Он поднес платок к лицу и придавил большим пальцем головку секундомера. Уже сделав вдох, он вдруг испугался: а вдруг у него аллергия? А вдруг, погрузившись в сон, он уже не проснется? Он знал, что такие случаи бывают и что даже бригаде опытных врачей не всегда удается вытащить впавшего в анафилактический шок больного. Рука, прижимавшая к лицу влажный платок, нерешительно дрогнула, но тут он подумал: какого черта? Если ему суждено умереть, пусть так и будет; так или иначе, этот эксперимент необходим. Он расслабился, закрыл глаза и сделал глубокий вдох, а потом еще один. Черная пустота надвинулась вплотную и поглотила его без остатка; последним, что он услышал, было стрекотание механического сверчка в его левой ладони…
… Он очнулся, сразу же почувствовав на лице теплое прикосновение солнечного луча. Секундомер по-прежнему стрекотал в его левой руке, и он чувствовал едва ощутимую вибрацию нагревшегося хромированного корпуса. Большой палец нащупал ребристую головку и прижал ее, оборвав звонкое щелканье шестеренок. Голова у него разламывалась, перед глазами плыли цветные круги. Он не знал, бывает ли так со всеми или это его индивидуальная реакция на наркоз; впрочем, в данном случае это не имело значения. Если, очнувшись, его жертва, помимо всего прочего, ощутит и эти постэффекты, так будет даже лучше. Так ей и надо. В конце концов, она сама, без принуждения, сделала выбор. Даже если сцена у ресторана могла оказаться случайным недоразумением, то последовавший за нею телефонный разговор недоразумением не был. Она говорила сухо и жестко, продумав свою речь заранее; она, видите ли, устала… Что ж, он даст ей отличную возможность отдохнуть! Сначала ей, а позже — ее новому дружку, этому безмозглому куску мяса с огромными кулаками и чугунной болванкой вместо головы…
Он открыл глаза, сощурившись от ударившего в них солнечного света, и поднес к лицу руку с секундомером. Черные стрелки на белом циферблате показывали, что он был без сознания тридцать восемь минут с какими-то секундами. „Маловато, — подумал он, роняя руку на смятое покрывало. — Впрочем, она ведь легче меня килограммов на тридцать. И потом, никто не помешает мне в случае необходимости дать ей добавочную дозу. Во всяком случае, рассчитывать я могу минут на сорок. Чтобы выехать из Москвы, этого хватит с избытком“.
Часом позже он уже сидел за рулем своей старенькой малолитражки, выжимая из нее все, на что был способен маломощный движок, чтобы успеть покончить со всем этим до заката. План был готов — четкий, продуманный до мелочей план возмездия, по сравнению с которым убийство выглядело так же жалко и непотребно, как матерное ругательство, написанное мелом на стене подъезда…»
… До темноты он, разумеется, не управился. Ему пришлось просидеть за компьютером всю ночь, в неимоверных количествах поглощая черный кофе и куря сигарету за сигаретой. Пепел сыпался на клавиатуру, строчки плыли и двоились перед глазами, но он продолжал упорно сидеть на шатком скрипучем табурете, неистово барабаня по клавишам, пока небо над лесом не порозовело. Тогда Александр поставил последнюю точку, ненадолго задумался, выдумывая очередной псевдоним, и подписался внизу, под последней строкой рассказа: «Д. Горячев». Ему хотелось прямо сейчас распечатать текст и поехать на почту, но он решил отложить это на потом: сначала рассказ надлежало как следует вычитать, чтобы редактор не придрался к орфографии. Сейчас, после суток непрерывной работы, сил на это у него уже не осталось. Мрачное вдохновение, в приливе которого он на одном дыхании написал рассказ, исчезло без следа, оставив после себя лишь звенящую пустоту во всем теле. Александр на всякий случай скопировал файл с рассказом на дискету, выключил компьютер, добрел до кровати и, не раздеваясь, повалился лицом в подушку. На душе у него впервые за прошедшие с момента ссоры с Никой дни было спокойно. Внутри, правда, все еще болело, но где-то очень, очень глубоко — так глубоко, что на это можно было не обращать внимания.
Глава 3
Ника принесла с кухни поднос с кофе, поставила его на придвинутый к изголовью дивана столик и присела на краешек постели, испытующе глядя на Юрия. Филатов наблюдал за ней сквозь опущенные веки, старательно притворяясь спящим. Это оказалось трудно, притворщиком он во все времена был аховым, но у него было ощущение, что, открыв глаза, он потеряет что-то ценное — может быть, просто возможность подглядывать за Никой, пока та думает, что он спит, а может, и что-то большее — что именно, он не знал.
— Хватит притворяться, — сказала Ника. — Я же вижу, что ты не спишь.
Юрий ухитрился никак не отреагировать на эти слова. Он дышал глубоко и ровно; ему подумалось, что для достоверности следовало бы всхрапнуть, но он сдержался — это был бы перебор.
— Вот так, да? — сказала Ника. — Ну и дрыхни себе, соня…
При этом ее правая рука начала исподволь подкрадываться к лицу Юрия, норовя щелкнуть его по носу. Филатов ждал до самого последнего мгновения, а потом резко открыл глаза, щелкнул зубами и сказал: «Гав!»
Ника испуганно отдернула руку и схватилась за сердце.
— Напугал, сумасшедший!
На ней была рубашка Юрия, в которой она выглядела особенно трогательной и хрупкой. Она была теплая и розовая со сна, на щеке виднелся рубец, оставленный подушкой. Юрий с хрустом потянулся и жестом уличного приставалы положил ладонь на ее гладкое колено.
— Сумасшедший — это не то слово, — сказал он хриплым уголовным голосом. — В милицейских сводках меня обычно именуют маньяком.
— Ой, — без тени испуга сказала Ника. — Клептоманом, что ли?
Юрий не выдержал — фыркнул.
— Пей кофе, маньяк, — сказала Ника, — а то совсем остынет. Зря я, что ли, старалась?
— Не зря, — сказал Юрий и сел.
Ника подложила ему под спину подушку, как тяжелобольному, и подала чашку на блюдечке. В другой руке у нее уже был гигантский многоэтажный бутерброд.
— Заправляйся, — скомандовала она, поднося бутерброд к его лицу. — Маньяки должны хорошо питаться, чтобы поддерживать свою жуткую репутацию.
— По-моему, я еще не проснулся, — сказал Юрий, разглядывая одним глазом бутерброд, а другим — Нику. — По-моему, я все еще сплю и вижу сон. Завтрак в постель… Со мной такое было только один раз, да и то в госпитале, когда я валялся после ранения и не мог даже до туалета доползти…
Ника прервала его воспоминания, втолкнув ему в рот бутерброд. Юрий вынужден был откусить огромный кусок и принялся старательно и не без удовольствия его пережевывать.
— Так ведь я же медсестра, — сказала Ника, пока он жевал. — Сестра милосердия. Ухаживать за больными — моя профессия. Одно слово, вспомогательный персонал…
Она едва заметно помрачнела. Нужно было что-то сказать, но Юрий не знал что, да и рот у него очень кстати был занят.
— А у меня целая неделя отгулов, — сказала Ника.
Тень каких-то невеселых раздумий уже сбежала с ее лица — характер у нее был легкий, грустить подолгу она то ли не умела, то ли просто не позволяла себе.
— Ммм? — удивился Юрий с набитым ртом.
