Михаил Серегин - По прозвищу Китаец

Михаил Серегин

По прозвищу Китаец

Глава 1

Звонок телефона, ворвавшийся в сон Китайца острой нетерпеливой нотой, заставил его открыть глаза. Он зевнул, протянул руку к стоящему на полу телефону и снял трубку. Снежный пейзаж берегов Юцзяна, приснившийся ему сразу, как только он опустил голову на подушку, клоками разорванного белого полотна все еще висел в его мозгу.

– Танин, – глухо произнес он в трубку, подавив очередной зевок. – Кто это?

– Неважно, – грубо одернули его на том конце провода. – Вот что, детектив, слушай меня внимательно, – хрипло прорычал прокуренный мужской голос, – у нас тут твоя секретутка…

– Лиза? – Она самая, – плотоядно и вызывающе рассмеялся абонент, – если она тебе дорога, тебе придется приподнять свою задницу и прогуляться с нами за город.

– Кто вы и что вам надо? – спокойно спросил Танин.

– Ты повторяешься, – усмехнулся прокуренный голос, – или ты не такой крутой и сообразительный, каким тебя тут нам расписала твоя девочка? Значит, так, через полчаса жду тебя на углу Московской и Рахова. Подходи туда, значит, и жди. Я сам к тебе подъеду. Только без дураков, предупреждаю. Приведешь ментов – твоей девке капут. Ты меня понял?

– Понял. – Танин достал из пачки сигарету и вставил ее в угол рта. – Только через полчаса навряд ли получится. Мне нужно сорок пять минут.

– А-а, ты, наверное, душ хочешь принять и выпить чашечку кофе, – съязвил абонент.

– Ты попал в самую точку. Не люблю выходить из дома неумытым и голодным. – Танин усмехнулся и закурил.

«Клиент-то с чувством юмора», – холодно отметил он про себя.

– Ладно, через сорок пять минут жду тебя в условленном месте, – услышал он в трубке. – Еще раз предупреждаю: дурканешь – в башке твоей телки появится маленькая аккуратная дырочка.

Танин повесил трубку и прошел в ванную. Встал под холодный душ, чтобы окончательно смыть с себя тягучую поволоку сна. Растеревшись полотенцем, мокрой рукой пригладил свои густые жесткие волосы и пошел на кухню. Поставил чайник и принялся одеваться. Джинсы, джемпер, наплечную кобуру. Вообще-то пистолетом он пользовался довольно редко, предпочитая работать без шума, тем более что был способен изувечить или даже убить человека голыми руками. Но все-таки, передернув затвор, сунул «ПМ» под мышку. Мало ли что.

На кухне он достал с полки пачку зеленого чая, сыпанул горсточку в чашку, залил кипятком.

Китаец не любил суетиться. Народ, к которому он принадлежал, был заряжен спокойной динамикой жизни и овеян тихим пламенем вдумчивого созерцания. Не любил он также, чтобы ему приказывали или помыкали им. Гордая смелость и невозмутимость вошли в его кровь подобно пейзажам родного Няньнина. Он был неприхотлив и вынослив, как люди, живущие в краю, где он родился. Хотя его родной город Няньнин лежал на берегах Юцзянь – одной из небольших рек юго-запада Китая, – в зоне субтропиков, природа не баловала обитателей этой местности нежным теплом и особо ярким цветением окрестных лесов. Леса были живописные – дуб, падуб, камфарное дерево, сосна, но краски – приглушены. Точно так же, как приглушены были чувства жителей этой страны. Суровые зимние муссоны и сезон дождей не настраивали на беззаботный или ярко эмоциональный лад.

С детских лет Китаец понял, насколько шатко и непрочно человеческое бытие. Особенно это остро чувствовалось, когда ледяной западный ветер, дующий с Тибета, с детской жестокостью рушил аккуратные домики жителей деревень, расположенных неподалеку от Няньнина.

Несмотря на скепсис по отношению к европейской культуре, доставшийся Танину в наследство от загадочных и мудрых китайцев, он не гнушался плодами европейской цивилизации. Таким образом, запас его восточных знаний счастливо пополнился западными, а к молчаливой скептической улыбке, часто игравшей на его хорошо очерченных губах, добавился иронично-лукавый прищур, берущий свое начало в таинственном сиянии глаз Моны Лизы.

Допив чай, Китаец посмотрел на часы. До оговоренного места встречи было не больше двадцати минут умеренно быстрой ходьбы. Он выкурил еще одну сигарету и, надев удобное короткое пальто из английского драпа, покинул свою трехкомнатную, толком не обставленную квартиру. Она досталась ему от покойной тетки, сестры его отца – знатока и исследователя китайской истории и культуры.

Сбежав с четвертого этажа, он распахнул дверь подъезда и вышел во двор. Его джип темной громадой стоял недалеко от детской площадки. Китайцу показалось, что переднее стекло при его появлении тускло сверкнуло, точно железный конь почуял хозяина и с укоризненным призывом взглянул на него. Потому что хозяин решил обойтись без него.

Мороз спал. Дул юго-западный, несущий влажное атлантическое тепло ветер. Снег под ногами был мокрым, он сбивался в сочащиеся влагой хлопья, затрудняя подъем в гору. Танин жил на Провиантской, как раз в том месте, где она вливалась в оживленную магистраль, проходившую по Чернышевской. Огни в домах были потушены. Город спал. Пустынные улицы, по которым ветер носился, как потерявший управление корабль по волнам, точно вымерли.

Строчки его любимого поэта Цюй Юаня пришли сами собой: …Гонит странника ветер За бегущей волною…

Китаец ощущал себя единственной разумной силой в океане ночного ноябрьского беспредела. Эта мысль приободрила его. Ведь, часто выходя из дома и держа путь в офис, он особенно остро чувствовал, как плотно пригнана кожа к его мускулам, как счастливо, но бесцельно напрягается его тренированное тело, не зная, куда применить свою упругую мощь и скользящую гибкость.

Он шутя преодолел довольно крутой подъем и пересек Советскую. Пронеслась грохочущая попсовым шлягером «Муси-Пуси» «девятка», и опять все стихло. Китаец закурил.

Каков он? Женщины – каждая на свой вкус и характер – пытались определить это. Одни упрекали его за резкость, другие – за холодность, третьи – за строптивость или невнимательность. Но все хотели сохранить, привязать, оставить подле себя. Странный народ эти женщины, с тонкой снисходительной улыбкой подумал Китаец, кичатся своей чувствительностью и интуицией, а не могут понять, что то холодное равнодушие, в котором они усматривают его основной недостаток, – не что иное, как попытка скрыть горячность, страстное неистовство или надрывающую душу нежность. Ибо ему не хотелось привязываться и привязывать. Почему?

Опасная работа детектива, конечно. Но самым главным мотивом было другое – желание сохранить и, если потребуется, отстоять свою внутреннюю свободу, которую он понимал как независимость от определяющего влияния обстоятельств. Стечение же последних он склонен был рассматривать для себя не как непреодолимую совокупность трусливых демаршей или откровенное приспособленчество, а как решаемую в принципе ситуацию, как вызов своим духовным и физическим способностям. Именно поэтому он и не знал, каков он.

Единственное, что он понимал, это то, что от юной поры, когда ты весь – то мягкое пламя, готовое объять целый мир, то гордое противодействие и бунт, то зовущая к самопожертвованиям пылкая серьезность, осталось только смутное чувство неприкаянности и недовольства, которое порой копошится и ерепенится в душе. В нем народилось новое «я». Это «я» уже не могло ничего принять без оговорок, оно подсматривало за ним, когда он, например, лежал на диване, читал, думал, строил планы на будущее или когда занимался любовью. Это маленькое хладнокровное «я» даже каким-то диковинным образом подружилось с до сих пор не изжитой в нем юной самонадеянностью и мальчишеской уверенностью в шаткости мира и в возможности его изменить.

Как-то, уже закончив МГИМО и ударившись в журналистику, он поймал себя на мысли, что жизнь поступила с ним, как клейкая бумага – с мухой. Он почувствовал себя пойманным общими понятиями о социальном престиже, карьере, удачной личной жизни. И тогда это самое мальчишество взбунтовалось в нем. То, к чему он пришел сейчас, Китаец не мог бы назвать счастьем или несчастьем. Скорее это было подвижным равновесием, компромиссом с собой и миром, который он тем не менее каждый раз должен был заново отвоевывать у людей и обстоятельств.

И донжуанство Танина было лишь логическим следствием его неверия в совершенство, в общую идею совершенства, если выражаться точнее. Мир для него в хорошую погоду или в начале многообещающего любовного романа представлял безостановочное кружение маленьких совершенств, одно из которых он как раз и намеревался поймать за радужные стрекозьи крылышки.

Китаец уже был на подходе к Большой Казачьей. Сегодняшний ночной звонок не вызвал у него недоумения. Практика частного детектива не бывает спокойной, особенно если этот детектив, как Танин, прямо-таки обладает даром ввязываться в разного рода рискованные предприятия. Танин ни разу еще не подвел своего клиента, не говоря уже о том, что спас не одну жизнь и не одну репутацию. В кругу тех, кто искал его защиты или просил об услуге, а также среди местной газетной братии, с которой Танина связывало его журналистское прошлое, принимая в расчет его происхождение и внешность, его называли Китайцем.