Андрей Воронин - Из любви к искусству

Андрей ВОРОНИН и Максим ГАРИН

ИЗ ЛЮБВИ К ИСКУССТВУ

Глава 1

Такой теплой осени в Москве не было уже давно. Глядя по утрам в окно, трудно было поверить, что на дворе стоит вторая половина октября. Небо над крышами старых многоэтажных зданий голубело свежо и ярко, и в кронах деревьев все еще оставалось очень много зеленого цвета. По утрам с Москвы-реки приползал легкий холодноватый туман, но стоило взойти солнцу, как туман рассеивался и город проступал из него, как переводная картинка, – огромный, яркий, полный движения и жизни.

Ольга Дмитриевна Валдаева очень любила эти утренние часы – два с половиной часа, проходившие с того момента, как стоявший в изголовье ее кровати старенький электронный будильник принимался истерично пиликать, возвещая начало нового дня, до той минуты, как она вступала в короткую, обсаженную липами аллею, в конце которой виднелось сложенное из красного кирпича старое трехэтажное здание школы. На протяжении этих ста пятидесяти минут она целиком и полностью принадлежала себе. Это было время, отведенное ей для размышлений и короткой прогулки по городу – от подъезда дома до дверей школы. За долгие годы работы она приучила себя не тратить эти драгоценные минуты на нервотрепку и мысли о делах: для этого впереди у нее был целый бесконечно долгий день, до отказа наполненный гамом, суетой, дребезжанием звонков, склоками в учительской и размеренной рутиной уроков. Ольга Дмитриевна двадцать лет преподавала в школе математику и уже десять лет была бессменным завучем старших классов. Десять долгих лет она приходила в школу первой и уходила последней, целиком отдавая себя работе. В этом не было ни горечи, ни самопожертвования: Валдаева действительно любила свою работу. И потом, на что еще тратить свое время старой деве сорока пяти лет от роду, как не на работу! Семейная жизнь, которая не сложилась ни в двадцать, ни в тридцать лет, вряд ли сложится после сорока, а значит, и переживать не о чем. И вообще, после полного рабочего дня в родном учебном заведении становится не до переживаний. Доползти бы до дома, пожевать чего-нибудь, а там и на боковую…

Ольга Дмитриевна без аппетита проглотила уже успевший слегка подсохнуть бутерброд с вареной колбасой, запив его большой чашкой черного как деготь, основательно подслащенного кофе, сполоснула чашку под струей горячей воды и пошла одеваться. Разглядывая свое отражение в большом зеркале трюмо, она суховато улыбнулась, подумав о том, что профессия уже успела наложить на ее внешность неизгладимый отпечаток. Стройная и подтянутая, прямая, как линейка, немного сухощавая фигура, идеально, волосок к волоску, уложенная прическа, из-за стандартного платинового цвета и обилия лака больше похожая на искусно выполненный парик, чем на живые волосы, красивое бесстрастное лицо со строгим макияжем. Никаких морщин, никакой седины, никаких мешков под глазами, но вот в уголках губ уже проступили характерные жесткие складочки, и еще одна такая же складочка навеки залегла между выщипанных в ниточку бровей, и ничем ее теперь не разгладишь… Клеймо профессии, каинова печать нищего российского педагога, вынужденного семьдесят процентов своего рабочего времени посвящать делам, более всего подобающим какому-нибудь фельдфебелю. Внимание, класс, я жду тишины. Игорь, не вертись. Девочки, что за вид? Вы пришли в школу или в ночной клуб? Тише! Звонок не для вас, а для меня. Запишите домашнее задание…

Ольга Дмитриевна еще раз суховато улыбнулась своему отражению, поправила на груди крупную янтарную брошь, стряхнула с лацканов строгого темно-серого жакета несуществующие пылинки и со вздохом надела туфли на высоченном каблуке. И без того прямая спина от этого стала еще прямее, грудь приподнялась, увенчанная короной волос голова гордо запрокинулась, и сразу же исчезла предательская дряблая складка под подбородком. Вот так, подумала Ольга Дмитриевна. И нечего себя жалеть.

Она надела плащ и вышла из дома, ступая уверенно и твердо. Многие встречные мужчины провожали ее глазами. Она привыкла к этому, как и к жадным взглядам некоторых старшеклассников, которые частенько обшаривали ее глазами от подошв туфель до макушки, подолгу задерживаясь на разрезе юбки и гордо приподнятом бюсте. Старшеклассники были не в счет, а мужчины никогда не задерживались подле нее надолго: по сравнению с Ольгой Дмитриевной даже самые твердые из них невольно ощущали себя тряпками, каковыми и являлись на самом деле. Да и какие, скажите на милость, могут быть в школе мужчины?! Так, бабы в штанах, и больше ничего… Ни Макаренки, ни Сухомлинские среди них не встречаются, а наблюдаются, напротив, неудачники, мелкие карьеристы, способные конкурировать только с загнанными женщинами, лентяи, бездари и алкаши – как потенциальные, так и вполне сложившиеся. Выйти за такого замуж – значит обречь себя на вечную муку, а переспать с таким… Господи, да ведь потом всю жизнь не отмоешься! Он же прямо с утра побежит всем рассказывать, что ночевал у самой Валдаевой. Со всеми подробностями и с перечислением всех особых примет, вплоть до родинки под правой грудью… Вот и получается, что все, на что ты можешь рассчитывать в свои сорок пять, – это взгляды, завистливые взгляды баб-педагогинь, восхищенные взгляды встречных мужиков на улице и трусливо вожделеющие взгляды половозрелых сопляков в душных светлых классах.

До школы было совсем недалеко, каких-нибудь полчаса неторопливой ходьбы, по московским меркам – всего ничего. Ольга Дмитриевна шла по улице, знакомой до мельчайшей трещинки в тротуаре, и с наслаждением вдыхала полной грудью пьянящий аромат осени. Время от времени с ней здоровались: она прожила здесь всю жизнь, все сорок пять лет, двадцать из которых проработала в здешней школе. За это время через ее классы прошло бог знает сколько учеников, да плюс их родители, многие из которых в свое время тоже были ее учениками… Она отвечала на приветствия коротким кивком головы, иногда произнося: «Доброе утро.» Голос у нее был мелодичный, глубокий и хорошо поставленный, очень ровный и лишенный интонации, как у диктора телевидения или у автомата, объявляющего названия станций в вагоне метро.

Свернув в обсаженную липами аллею, которая вела к школе, Ольга Дмитриевна, как всегда, немного замедлила шаг: во-первых, здесь было очень красиво, особенно сейчас, пока аллея не наполнилась галдящими толпами школьников, а во-вторых, это была последняя возможность хоть немного оттянуть неизбежное начало очередного сумасшедшего дня. Она шла, шурша устилавшими аллею лимонно-желтыми листьями, и думала о том, что ей редко приходится видеть эту аллею летом. Осенью – да. Зимой, когда она превращается в черно-белый рисунок тушью, или весной, когда деревья тонут в зеленой дымке лопающихся почек, но почти никогда летом. Ну разве что в июне или августе, перед отпуском или сразу после него…

Аллея кончилась слишком быстро. Привычно подавив вздох, Ольга Дмитриевна придала лицу озабоченное деловое выражение и вступила на серые бетонные плиты школьного двора. Она прошла под аркой, где между стен гуляло одинокое эхо ее шагов, пересекла внутренний дворик с клумбами, на которых пестрели поздние цветы и грустно шевелили полуоблетевшими ветвями плакучие ивы, поднялась по выщербленным ступенькам широкого крыльца и подошла к дверям. Взявшись правой рукой за отполированную тысячами ладоней дверную ручку, Ольга Дмитриевна привычно подняла левую руку, чтобы постучать, но дверь неожиданно легко подалась и распахнулась настежь.

Это было довольно необычно: как правило, в дверь приходилось подолгу барабанить, прежде чем сторож добредал до тамбура и отпирал замок. Тем более что сегодня на вахте сидел Михаил Иванович, который не только любил выпить на дежурстве, но был еще и туг на оба уха, так что дозваться его обычно было весьма затруднительно. Ольга Дмитриевна невольно посмотрела на часы: а вдруг она каким-то образом шла на работу дольше обычного? Но часы показывали десять минут восьмого – столько же, сколько и всегда. Неужели кто-то явился в школу раньше нее? Это было довольно сомнительно, как и предположение, что Михаил Иванович, вопреки обыкновению, не спал и, углядев ее в окошко, дал себе труд заранее отпереть дверь.

Впрочем, все когда-нибудь случается впервые, и Ольга Дмитриевна, поправив на плече узкий ремешок сумочки, без колебаний вступила в полумрак тамбура. Две из трех освещавших это мрачноватое место лампочек опять не горели. Валдаева нащупала на стене выключатель и немного пощелкала клавишами. Разумеется, свет так и не включился: лампочки снова вывинтили. И когда успевают? И ведь, казалось бы, школа престижная, в самом центре Москвы, не какая-нибудь окраинная громадина. Детей лимитчиков здесь нет, родители все до единого обеспеченные, уважаемые люди, и не просто уважаемые, а в большинстве своем вполне интеллигентные и воспитанные, а чада их, как и двадцать лет назад, развлекаются тем, что вывинчивают лампочки и бьют их о кирпичную стену… Ведь не для того же они их воруют, чтобы отнести домой! Черт знает что, честное слово… Завхоз из-за этих лампочек просто на стенку лезет, предлагает взять их в проволочные колпаки, как в какой-нибудь тюрьме. Понять его, конечно, можно, но это не выход: во-первых, здесь все-таки не тюрьма, а школа, а во-вторых, никакие сетки не остановят юных вандалов. Разве что поставить возле каждой лампочки по дюжему физруку с гимнастической палкой в руке, да и то вопрос, поможет ли…